Неточные совпадения
Иван Иванович
был, напротив, в черном фраке. Белые перчатки и шляпа лежали около него на столе. У него лицо отличалось спокойствием или скорее равнодушным ожиданием
ко всему, что может около него происходить.
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. —
Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я
был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна
ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы
будете приставать с ними
ко мне.
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы
ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут,
побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
— Да, царь и ученый: ты знаешь, что прежде в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца. Проходили века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий. Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит
ко всему. У бабушки
есть какой-то домовой…
— Ты вся — солнечный луч! — сказал он, — и пусть
будет проклят, кто захочет бросить нечистое зерно в твою душу! Прощай! Никогда не подходи близко
ко мне, а если я подойду — уйди!
Руки у него длинные, кисти рук большие, правильные и цепкие. Взгляд серых глаз
был или смелый, вызывающий, или по большей части холодный и
ко всему небрежный.
Равнодушный
ко всему на свете, кроме красоты, Райский покорялся ей до рабства,
был холоден
ко всему, где не находил ее, и груб, даже жесток,
ко всякому безобразию.
— Я настолько «мудра», брат, чтоб отличить белое от черного, и я с удовольствием говорю с вами. Если вам не скучно, приходите сегодня вечером опять
ко мне или в сад: мы
будем продолжать…
— Если б я предвидела, — сказала она глубоко обиженным голосом, — что он впутает меня в неприятное дело, я бы отвечала вчера ему иначе. Но он так уверил меня, да и я сама до этой минуты
была уверена в вашем добром расположении к нему и
ко мне! Извините, Татьяна Марковна, и поспешите освободить из заключения Марфу Васильевну… Виноват во всем мой: он и должен
быть наказан… А теперь прощайте, и опять прошу извинить меня… Прикажите человеку подавать коляску!..
— Может
быть, брат, я не понимаю Дон-Жуана; я готова верить вам… Но зачем вы выражаете страсть
ко мне, когда знаете, что я не разделяю ее?
— Я вот слушаюсь вас и верю, когда вижу, что вы дело говорите, — сказал он. — Вас смущала резкость во мне, — я сдерживаюсь. Отыскал я старые манеры и скоро
буду, как Тит Никоныч, шаркать ножкой, кланяясь, и улыбаться. Не бранюсь, не ссорюсь, меня не слыхать. Пожалуй, скоро
ко всенощной пойду… Чего еще!
— Я, может
быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова
была бричка, а Марину пошлите
ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
— Хорошо, оставайтесь! — прибавила потом решительно, — пишите
ко мне, только не проклинайте меня, если ваша «страсть», — с небрежной иронией сделала она ударение на этом слове, — и от этого не пройдет! — «А может
быть, и пройдет… — подумала сама, глядя на него, — ведь это так, фантазия!»
— Боже мой, что с ней
будет! — в страхе думал он, — а у ней нет доверия
ко мне. Она не высказывается, хочет бороться одна! кто охранит ее!..
Он пошел к Вере, но ее не
было дома. Марина сказала, что барышня
ко всенощной пошла, но только не знала, в какую церковь, в слободе или в деревенский приход на гору.
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь
ко мне… значит, вы любите меня и хотите
быть моей…
— Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша
ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я
буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь, не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены — с неприличным человеком. И
ко всему этому нужно
было еще дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет и нельзя дать, кроме того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк как ни ускользал, а дал ответ!
Он припомнил, как в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его слов
был тот: «Помни, я все сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку
ко мне — ты моя: но ты и
будешь виновата, а не я…»
Глядя на него, слушая его, видя его деятельность, распоряжения по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам —
ко всем, кто около него
был, с кем он соприкасался, с кем работал или просто говорил, жил вместе, Райский удивлялся до наивности каким-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения — с твердостью, почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости — с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, — далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе — с смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках, делах.
— Надо сказать, что
было: правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, — надо прежде всего выгородить себя: вы
были чисты всю жизнь, таким должны и остаться… А мы с Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово,
ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову и скажите, что вас не
было в городе накануне и, следовательно, вы и в обрыве
быть не могли…
— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы
ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («не
будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).