Неточные совпадения
Но скоро он впал
как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать,
как бы в какое-то забытье, и пошел, уже
не замечая окружающего, да и
не желая его замечать.
Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке [Сибирка — верхняя одежда в виде короткого сарафана в талию со сборками и стоячим воротником.] и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке, и изредка, вдруг,
как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса,
не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде...
Но никто
не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий
как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже
как будто в некотором волнении.
Раскольников
не привык к толпе и,
как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем
как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя
бы в
каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
На остальных же, бывших в распивочной,
не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения,
как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, — так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду
не дозволили
бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и
как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда было…
И он опустился на лавку, истощенный и обессиленный, ни на кого
не смотря,
как бы забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвели некоторое впечатление; на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздались прежний смех и ругательства...
Ну
как для такого первенца хотя
бы и такою дочерью
не пожертвовать!
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно,
как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но —
не теперь… Я к нему… на другой день после того пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и
как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого
не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что
не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Впоследствии, когда он припоминал это время и все, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и
не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом
как бы каким-то предопределением судьбы его.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось
бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного
бы великого человека
не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего
не хочу говорить против долга и совести, — но ведь
как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Этот заклад был, впрочем, вовсе
не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка, величиной и толщиной
не более,
как могла
бы быть серебряная папиросочница.
И если
бы даже случилось когда-нибудь так, что уже все до последней точки было
бы им разобрано и решено окончательно и сомнений
не оставалось
бы уже более никаких, — то тут-то
бы, кажется, он и отказался от всего,
как от нелепости, чудовищности и невозможности.
А между тем, казалось
бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась,
как бритва, и сам в себе он уже
не находил сознательных возражений.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду
не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять
не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его
как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и
не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки,
как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так,
не говори ни слова еще с полминуты, то он
бы убежал от нее.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще
не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось,
как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его
как бы закружилась.
Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко
не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед,
как бы отстраняя его.
— Да
как же вы
не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если
бы все ушли, так снаружи
бы ключом заперли, а
не на запор изнутри. А тут, — слышите,
как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да
не отпирают!
Кох остался, пошевелил еще раз тихонько звонком, и тот звякнул один удар; потом тихо,
как бы размышляя и осматривая, стал шевелить ручку двери, притягивая и опуская ее, чтоб убедиться еще раз, что она на одном запоре. Потом пыхтя нагнулся и стал смотреть в замочную скважину; но в ней изнутри торчал ключ и, стало быть, ничего
не могло быть видно.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и
как можно незаметнее. Конечно, он уже
не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было
бы ему совсем
не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
— Луиза Ивановна, вы
бы сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая все стояла,
как будто
не смея сама сесть, хотя стул был рядом.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что
не только с чувствительными экспансивностями,
как давеча, но даже с чем
бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а
не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было
бы обращаться к ним и даже ни в
каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты
не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
За этою стеной была улица, тротуар, слышно было,
как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто
не мог увидать, разве зашел
бы кто с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.
Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже,
как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на то, что он и сам
бы мог приподняться, а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он
не обжегся.
— Еще
бы; а вот генерала Кобелева никак
не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только
как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…
Вдруг,
как бы вспомнив, бросился он к углу, где в обоях была дыра, начал все осматривать, запустил в дыру руку, пошарил, но и это
не то.
— Эх, досада, сегодня я
как раз новоселье справляю, два шага; вот
бы и он. Хоть
бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, —
не забудь смотри, обещал.
— „А где, говорю, тогда серьги взял?“ — „А на панели нашел“, — и говорит он это так,
как будто
бы неподобно и
не глядя.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович,
как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет
не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
—
Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было
не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или,
как говорят теперь, прогресс, хотя
бы во имя науки и экономической правды…
Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю
как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже
не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния.
Но Лужин уже выходил сам,
не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его.
Не глядя ни на кого и даже
не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его
как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
— Нет уж, это что же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж я и
не знаю,
как это так просить! Я
бы, кажется, от одной только совести провалилась…
—
Как! Вы здесь? — начал он с недоумением и таким тоном,
как бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все
не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
— Это я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все
не понимал, помните? Уж
как бы, кажется,
не понять — дело ясное… а?
— Я
бы вот
как стал менять: пересчитал
бы первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся
бы за другую тысячу; начал
бы ее считать, досчитал
бы до средины, да и вынул
бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил
бы ее и опять на свет —
не фальшивая ли?
А
как кончил
бы, из пятой да из второй вынул
бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», — да до седьмого поту конторщика
бы довел, так что он меня
как и с рук-то сбыть уж
не знал
бы!
— Фу,
какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись
бы. Тут, я вам скажу, по-моему,
не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть
не сумел,
не выдержал; по делу видно…
— То-то и есть, что они все так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят.
Не все же такие,
как вы, хитрецы. Вы
бы в кабак
не пошли, разумеется?
— Я
бы вот
как сделал: я
бы взял деньги и вещи и,
как ушел
бы оттуда, тотчас,
не заходя никуда, пошел
бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни, и почти нет никого, — огород какой-нибудь или в этом роде.
Первое дело у вас, во всех обстоятельствах —
как бы на человека
не походить!
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе!
Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль
не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть
бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу,
какие глупости в голову приходят…»
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «
Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо; вот взяла
бы иглу да сейчас
бы и заштопала,
как я тебя учила, а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас
не жил?
Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво,
как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
Как бы только самим собой
не быть,
как бы всего менее на себя походить!
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я
бы очень, очень хотела узнать…
как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня,
как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что
не любит? Всегда ли он такой раздражительный?
Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я
бы желала…
Будь Авдотья Романовна одета
как королева, то, кажется, он
бы ее совсем
не боялся; теперь же, может именно потому, что она так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека и без того себе
не доверявшего.