Неточные совпадения
Климу казалось, что Борис никогда ни
о чем не думает, заранее
зная, как и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал
о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он
знал, что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
Случилась ее кончина без супруга и без сына.
Там, в Крапивне, гремел бал;
Никто этого не
знал.
Телеграмму
о смерти получили
И со свадьбы укатили.
Здесь лежит супруга-мать
Ольга, что бы ей сказать
Для души полезное?
Царство ей небесное».
Он считал товарищей глупее себя, но в то же время видел, что оба они талантливее, интереснее его. Он
знал, что мудрый поп Тихон говорил
о Макарове...
Клим слушал с напряженным интересом, ему было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался
о том, как разыграется его первый роман, и уже
знал, что героиня романа — Лидия.
Она не любила читать книги, — откуда она
знает то,
о чем говорит?
Он снова заговорил
о гимназии. Клим послушал его и ушел, не
узнав того, что хотелось
знать.
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался
о Томилине. Этот человек должен
знать и должен был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу
о женщине, но Томилин был так странно глух к этой теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
— Нужно забыть
о себе. Этого хотят многие, я думаю. Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я не
знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить
о женщинах,
о женском, и порою это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно
знает подлинное лицо истины...
— На мамашу — не сердись, она
о тебе заботливая. Во всем городе я
знаю всего трех матерей, которые так
о сыновьях заботятся.
Клим
знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал
о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Оставшись глаз на глаз с Лидией, он удивленно почувствовал, что не
знает,
о чем говорить с нею. Девушка прошлась по террасе, потом спросила, глядя в лес...
Мысли были неуместные. Клим
знал это, но ни
о чем другом не думалось.
Клим давно
знал, что мать не любит Лидию, но так решительно она впервые говорила
о ней.
Но, когда он видел ее пред собою не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом,
знать, что она думает,
о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее в чем-то.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и
знал, что в домах говорят
о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили
о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения
о Лидии, Макарове и явно опасаясь сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын молча слушал ее речь человека, уверенного, что он говорит всегда самое умное и нужное, и вдруг подумал: а чем отличается любовь ее и Варавки от любви, которую
знает, которой учит Маргарита?
В тесной комнатке, ничем не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее не могли опьянить Клима настолько, чтоб он забыл
о том, что хотел
узнать. И, пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя к желаемому, спросил ее
о том, что никогда не интересовало его...
— Ну, а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке один писатель, народник, замечательно рассказывал
о нем. Такое,
знаешь, житие. Именно — житие, а не жизнь. Ты, конечно,
знаешь, что он снова арестован в Саратове?
— В сущности, мы едва ли имеем право делать столь определенные выводы
о жизни людей. Из десятков тысяч мы
знаем, в лучшем случае, как живет сотня, а говорим так, как будто изучили жизнь всех.
Науки не очень интересовали Клима, он хотел
знать людей и находил, что роман дает ему больше знания
о них, чем научная книга и лекция. Он даже сказал Марине, что
о человеке искусство
знает больше, чем наука.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия
о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало
знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
— Вы
знаете Метерлинка?
О, непременно прочитайте «Смерть Тентажиля» и «Слепых». Это — гений! Он еще молод, но изумительно глубок…
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры; одна из них говорила
о том, «Что должен
знать и помнить рабочий», другая «
О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
—
О, я
знаю, что некрасива, но я так хочу любить. Я готовилась к этому, как верующая к причастию. И я умею любить, да? Умею?
Он почему-то особенно не желал, чтоб
о его связи с Нехаевой
узнала Марина, но ничего не имел против того, чтобы об этом
узнала Спивак.
— Губернатор приказал выслать Инокова из города, обижен корреспонденцией
о лотерее, которую жена его устроила в пользу погорельцев. Гришу ищут, приходила полиция, требовали, чтоб я сказала, где он. Но — ведь я же не
знаю! Не верят.
— Написал он сочинение «
О третьем инстинкте»; не
знаю, в чем дело, но эпиграф подсмотрел: «Не ищу утешений, а только истину». Послал рукопись какому-то профессору в Москву; тот ему ответил зелеными чернилами на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
Клим устал от доктора и от любопытства, которое мучило его весь день. Хотелось
знать: как встретились Лидия и Макаров, что они делают,
о чем говорят? Он тотчас же решил идти туда, к Лидии, но, проходя мимо своей дачи, услышал голос Лютова...
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб другой не слышал, не
знал,
о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
— Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него «Идиот». Народа он не
знал,
о нем не думал.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он
знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать
о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
—
Знаешь,
о женщинах очень своеобразно рассуждает Макаров…
На террасе говорили
о славянофилах и Данилевском,
о Герцене и Лаврове. Клим Самгин
знал этих писателей, их идеи были в одинаковой степени чужды ему. Он находил, что, в сущности, все они рассматривают личность только как материал истории, для всех человек является Исааком, обреченным на заклание.
— Вот — видишь? Я же говорю: это — органическое! Уже в мифе
о сотворении женщины из ребра мужчины совершенно очевидна ложь, придуманная неискусно и враждебно. Создавая эту ложь, ведь уже
знали, что женщина родит мужчину и что она родит его для женщины.
Ее круглые глаза кошки смотрели на него властно синеватым, стесняющим взглядом, как будто она
знала,
о чем он думает и что может сказать.
Клим неоднократно пытался
узнать: что она думает
о людях?
— Ты все
о моем достоинстве заботишься? Не надо, Костя! Я —
знаю, не надо. Какому дьяволу нужно мое достоинство, куда его? И — «не заграждай уста вола молотяща», Костя!
— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а — награды?
О наградах — ничего не
знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай?
О рае ничего нам не сказано, одно
знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
— Я — не
о том. Не
о нем. Впрочем, не
знаю,
о чем я.
—
Знаешь, — слышал Клим, — я уже давно не верю в бога, но каждый раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное, вижу злое, — вспоминаю
о нем. Странно? Право, не
знаю: что со мной будет?
— Не
знаю, — равнодушно ответил Иноков. — Кажется, в Казани на акушерских курсах. Я ведь с ней разошелся. Она все заботится
о конституции,
о революции. А я еще не
знаю, нужна ли революция…
— Интересно мне
знать, Самгин,
о чем вы думаете, когда у вас делается такое щучье лицо?
Отказаться от встреч с Иноковым Клим не решался, потому что этот мало приятный парень, так же как брат Дмитрий, много
знал и мог толково рассказать
о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
Клим уже
знал, что газетная латынь была слабостью редактора, почти каждую статью его пестрили словечки: ab ovo,
о tempora,
о mores! dixi, testimonium paupertatis [Ab ovo — букв. «от яйца» — с самого начала;
о tempora,
о mores! —
о времена,
о нравы! dixi — я сказал; testimonium paupertatis — букв. «свидетельство
о бедности» (употребляется в значении скудоумия).] и прочее, излюбленное газетчиками.
— Он много верного
знает, Томилин. Например —
о гуманизме. У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
Затем он рассказал
о добросердечной купчихе, которая, привыкнув каждую субботу посылать милостыню в острог арестантам и
узнав, что в город прибыл опальный вельможа Сперанский, послала ему с приказчиком пяток печеных яиц и два калача. Он снова посмеялся. Самгин отметил в мелком смехе старика что-то неумелое и подумал...
Он никогда не думал и ничего не
знал о начале дней жизни города.
— Но все,
знаете, как-то таинственно выходило: Котошихину даже и шведы голову отрубили, Курбский — пропал в нетях, распылился в Литве, не оставив семени своего, а Екатерина — ей бы саму себя критиковать полезно. Расскажу
о ней нескромный анекдотец, скромного-то
о ней ведь не расскажешь.