Неточные совпадения
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (
слышите,
слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то
есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Раскольников говорил громко и указывал на него прямо рукой. Тот
услышал и хотел
было опять рассердиться, но одумался и ограничился одним презрительным взглядом. Затем медленно отошел еще шагов десять и опять остановился.
— Значит, она не на замке, а на запоре, на крючке то
есть!
Слышите, как запор брякает?
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, —
слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо
быть дома, понимаете? Стало
быть, дома сидят, да не отпирают!
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то
есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо,
слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
— Это я знаю, что вы
были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может
быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они
услышали в комнате голоса.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже
слышали от Настасьи, чем
был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
— Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы
слышали, Родя, что Петр Петрович
был так добр, навестил тебя сегодня, — с некоторою робостию прибавила Пульхерия Александровна.
—
Слышишь, сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду; этот брак — подлость. Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не
буду. Или я, или Лужин! Ступайте…
А я всю ночь здесь ночую, в сенях, он и не
услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы
был под рукой.
Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня,
услышав рекомендацию, подняла
было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
— И об этом слышал-с.
Слышал даже, что уж очень
были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?
Марфа Петровна уже третий день принуждена
была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то
слышали?).
Мне показалось, вследствие всего, что я об вас
слышал, что вы, с своей стороны, очень бы довольны
были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов.
— Как же, слышал-с. По первому слуху
был уведомлен и даже приехал вам теперь сообщить, что Аркадий Иванович Свидригайлов, немедленно после похорон супруги, отправился поспешно в Петербург. Так, по крайней мере, по точнейшим известиям, которые я получил.
— Я не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я
слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп
был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
—
Есть, — пробормотала Соня. — Ах да,
есть! — заторопилась она вдруг, как будто в этом
был для нее весь исход, — сейчас у хозяев часы пробили… и я сама
слышала…
Есть.
«Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если
будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты
услышал меня. Я и знал, что ты всегда
услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший...
Мне надо
быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с,
слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен
был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с!
— Это
было не в бреду, это
было наяву! — вскричал он, напрягая все силы своего рассудка проникнуть в игру Порфирия. — Наяву, наяву!
Слышите ли?
— Перед вами за минуточку
был. И все
слышал, все, как он вас истязал.
Дело в том, что он, по инстинкту, начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может
быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в своем кружке, а только
слышал что-нибудь с третьего голоса; мало того: и дела-то своего, пропагандного, может, не знает порядочно, потому что-то уж слишком сбивается и что уж куда ему
быть обличителем!
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так
было! Это
было другое… Вы не так
слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне
было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
— Я все
слышал и все видел, — сказал он, особенно упирая на последнее слово. — Это благородно, то
есть я хотел сказать, гуманно! Вы желали избегнуть благодарности, я видел! И хотя, признаюсь вам, я не могу сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она не только не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менее не могу не признаться, что смотрел на ваш поступок с удовольствием, — да, да, мне это нравится.
Соня поспешила тотчас же передать ей извинение Петра Петровича, стараясь говорить вслух, чтобы все могли
слышать, и употребляя самые отборно почтительные выражения, нарочно даже подсочиненные от лица Петра Петровича и разукрашенные ею. Она прибавила, что Петр Петрович велел особенно передать, что он, как только ему
будет возможно, немедленно прибудет, чтобы поговорить о делах наедине и условиться о том, что можно сделать и предпринять в дальнейшем, и проч. и проч.
Она
слышала от самой Амалии Ивановны, что мать даже обиделась приглашением и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с этой девицейсвою дочь?» Соня предчувствовала, что Катерине Ивановне как-нибудь уже это известно, а обида ей, Соне, значила для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом,
была обидой смертельною, и Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь не успокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе» и т. д. и т. д.
Может
быть, вы уже очень много
слышали о Марфе Петровне смешного и нелепого.
—
Слышал. Лужин обвинял вас, что вы даже
были причиной смерти ребенка. Правда это?
— Шиллер-то, Шиллер-то наш, Шиллер-то! Oъ va-t-elle la vertu se nicher? [Где только не гнездится добродетель? (фр.)] А знаете, я нарочно
буду вам этакие вещи рассказывать, чтобы
слышать ваши вскрикивания. Наслаждение!
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас
слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может
быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
Это вы возьмите себе, собственно себе, и пусть это так между нами и
будет, чтобы никто и не знал, что бы там вы ни
услышали.
Буду вот твои сочинения читать,
буду про тебя
слышать ото всех, а нет-нет — и сам зайдешь проведать, чего ж лучше?
— Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни
услышали, что бы вам обо мне ни сказали,
будете ли вы любить меня так, как теперь? — спросил он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих словах и не взвешивая их.
— Нет, не сказал… словами; но она многое поняла. Она
слышала ночью, как ты бредила. Я уверен, что она уже половину понимает. Я, может
быть, дурно сделал, что заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и заходил-то. Я низкий человек, Дуня.
Может
быть, ты
услышишь когда-нибудь мое имя.
Он рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем она
была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за ним студент, передав все, что они между собой говорили; как он, преступник, сбежал потом с лестницы и
слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой квартире, пришел домой, и в заключение указал камень во дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены
были вещи и кошелек.