Неточные совпадения
Но нет! нет!
все сие втуне, и нечего говорить! нечего говорить!.. ибо и не
один уже
раз бывало желаемое и не
один уже
раз жалели меня, но… такова уже черта моя, а я прирожденный скот!
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут.
Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает
все это.
Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще
раз начинает лягаться.
А Миколка намахивается в другой
раз, и другой удар со
всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она
вся оседает
всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из
всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со
всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий
раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с
одного удара убить.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще
раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая;
все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже
одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно.
Все мысли его кружились теперь около
одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался
один на
один с этим главным пунктом, — и что это даже в первый
раз после этих двух месяцев.
Когда он ходил в университет, то обыкновенно, — чаще
всего, возвращаясь домой, — случалось ему, может быть,
раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый
раз почти удивляться
одному неясному и неразрешимому своему впечатлению.
Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал
одно: «что
все это надо кончить сегодня же, за
один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить».
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два
раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по
одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда
все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то
разом и
все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и
все в
один миг станут праведными.
Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на
все, что мы тысячу
раз читали и слышали; но что действительно оригинально во
всем этом, — и действительно принадлежит
одному тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже…
–…Не верю! Не могу верить! — повторял озадаченный Разумихин, стараясь
всеми силами опровергнуть доводы Раскольникова. Они подходили уже к нумерам Бакалеева, где Пульхерия Александровна и Дуня давно поджидали их. Разумихин поминутно останавливался дорогою в жару разговора, смущенный и взволнованный уже тем
одним, что они в первый
раз заговорили об этом ясно.
Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь
один только
раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В—й церкви; биллиард в
одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная,
вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…
Хлыст я употребил, во
все наши семь лет,
всего только два
раза (если не считать еще
одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый
раз — два месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай.
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть
одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый
раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там
все уладится. А главное, можете
все трое вместе жить, и Родя с вами… Да куда ж ты, Родя?
Не явилась тоже и
одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали
всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже
раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать
всю семью, кричала во
все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Катерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя
вся бледная и с глубоко подымавшеюся грудью), заметила ей, что если она хоть только
один еще
раз осмелится «сопоставить на
одну доску своего дрянного фатеришку с ее папенькой, то она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его ногами».
— Штука в том: я задал себе
один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо
всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто
одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
Ушли
все на минуту, мы с нею как есть
одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый
раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит
всю жизнь, всякую минуту своей жизни,
всем,
всем пожертвует, а за
все это желает иметь от меня только
одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул,
всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба
раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
— Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы
разом отошло у него от сердца, и, может быть, не
одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во
всей силе определить.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый
раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось
одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце.
Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему
разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.
Я как только в первый
раз увидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали сюда, то
все по твоему взгляду
одному угадала, так сердце у меня тогда и дрогнуло, а сегодня, как отворила тебе, взглянула, ну, думаю, видно, пришел час роковой.