Неточные совпадения
Каждый-то
раз, как я вступал куда-либо в школу или встречался с лицами, которым, по возрасту моему, был обязан отчетом,
одним словом, каждый-то учителишка, гувернер, инспектор, поп —
все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить...
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что
один из учителей — впрочем, он
один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец,
один из товарищей, очень едкий малый и с которым я
всего только в год
раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Версилов, отец мой, которого я видел
всего только
раз в моей жизни, на миг, когда мне было
всего десять лет (и который в
один этот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Появившись, она проводила со мною
весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала,
одним словом,
все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом
все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы
все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько
раз, и больно.
Вошли две дамы, обе девицы,
одна — падчерица
одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени
всего только
раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
Уж
одно слово, что он фатер, — я не об немцах
одних говорю, — что у него семейство, он живет как и
все, расходы как и у
всех, обязанности как и у
всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым
разом выхожу из общества.
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже
один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда
все мечты из глупых
разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Наконец
все кончилось совсем неожиданно: мы пристали
раз, уже совсем в темноте, к
одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
— Я просто вам
всем хочу рассказать, — начал я с самым развязнейшим видом, — о том, как
один отец в первый
раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь —
все в нем
одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной
раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
Мне сто
раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и
весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?»
Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что
все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается
один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они
все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть,
все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни
одного поступка действительного?
Я был у ней доселе
всего лишь
один раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Раз я рассказал ему
один текущий анекдот, в который приплел много вздору, о том, что дочь полковника ко мне неравнодушна и что полковник, рассчитывая на меня, конечно, сделает
все, что я пожелаю…
Все кончилось,
все разом кончилось, кроме
одного: того, что я — вор навечно».
— А что же вы, мама, мне про нашего дорогого гостя ничего не сказали? — спросил я вдруг, сам почти не ожидая, что так скажу.
Все беспокойство
разом исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как бы радость, но она мне ничего не ответила, кроме
одного только слова...
Но у Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей — маму и доктора. Так как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану старика
одного, как и вчера, то и остановился на пороге в тупом недоумении. Но не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза…
Все, значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и «как
раз когда не надо»!
Когда Версилов передавал мне
все это, я, в первый
раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за
одной только мамы.
Одним словом, сцена вышла потрясающая; в комнате на сей
раз были мы только
все свои, даже Татьяны Павловны не было. Лиза как-то выпрямилась
вся на месте и молча слушала; вдруг встала и твердо сказала Макару Ивановичу...
Мы оба узнали друг друга тотчас же, хотя видел я его
всего только мельком
один раз в моей жизни, в Москве.
Я отвернулся, чтобы не заметить этого, и, однако ж, начал дрожать
всем телом, и вдруг, обернувшись и шагнув к
одному лакею, велел ему «тотчас же» пойти доложить еще
раз.
Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на
всех разом, вдруг.
Вся группа должна переменить положение в
один миг ока. Звук изумления должен вырваться у
всех женщин
разом, как будто из
одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть
весь эффект.
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе
одном пекутся; об
одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во
все случаи их жизни ни
разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во
все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни
одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и
все надеялись, что новый градоначальник во второй
раз возьмет приступом крепость Хотин.
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько
раз уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока
все трое дошли до здания Старого Университета.
Мадам Шталь говорила с Кити как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только
один раз упомянула о том, что во
всех людских горестях утешение дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.