Неточные совпадения
А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, — что в болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас,
ешь и
пьешь, и теплом пользуешься», а что тут
пьешь и
ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не
видят!
— Тридцать копеек вынесла, своими руками, последние, все, что
было, сам
видел…
Входящих она не слыхала и не заметила; казалось, она
была в каком-то забытьи, не слушала и не
видела.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена
была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это
видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Когда Раскольников вдруг
увидел ее, какое-то странное ощущение, похожее на глубочайшее изумление, охватило его, хотя во встрече этой не
было ничего изумительного.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он
увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо
было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны…
Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он
увидел ясно, что череп
был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону.
И если бы в ту минуту он в состоянии
был правильнее
видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может
быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может
быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может
быть, из осторожности. Но боже! Ведь
видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они в это мгновение уже в квартире, что очень удивились,
видя, что она отперта, тогда как сейчас
была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что
был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
Вон, вон, так и
есть!» Действительно, обрезки бахромы, которую он срезал с панталон, так и валялись на полу, среди комнаты, чтобы первый
увидел!
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может
быть, и все его платье в крови, что, может
быть, много пятен, но что он их только не
видит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
Контора
была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он
был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он
увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и
есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте
видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то
есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Но и подумать нельзя
было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов, и на них прачки мыли белье, или лодки
были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно
видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает.
Но и на острова ему не суждено
было попасть, а случилось другое: выходя с В—го проспекта на площадь, он вдруг
увидел налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами.
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то
есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я
вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а
есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок.
— А вы кто сами-то изволите быть-с? — спросил, вдруг обращаясь к нему, Разумихин. — Я вот, изволите
видеть, Вразумихин; не Разумихин, как меня всё величают, а Вразумихин, студент, дворянский сын, а он мой приятель. Ну-с, а вы кто таковы?
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она
видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж
был венец; вот и она знает…
—
Вижу, брат, — проговорил он через минуту, — что опять из себя дурака свалял. Думал
было тебя развлечь и болтовней потешить, а, кажется, только желчь нагнал.
А сегодня поутру, в восемь часов, — то
есть это на третий-то день, понимаешь? —
вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать разговор может.
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не
выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и
видел его.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не
видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не
видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда
есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
— То-то и
есть, что никто не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило. «
Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно
быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно,
были ли там в ту минуту работники, или нет».
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я,
видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы
видеть яснее и
видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Так вот если бы ты не
был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного…
видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! — так вот, если б ты не
был дурак, ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать.
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все
видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!..
Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень
был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не
было, и
было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем
видеть грязь в доме.
— Это очень хорошо, что ты сам его поведешь, — заметил Зосимов Разумихину, — что завтра
будет,
увидим, а сегодня очень даже недурно: значительная перемена с давешнего. Век живи, век учись…
— То
есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило,
видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то
есть своя идея… Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого
был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там
видел еще другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…
—
Видите, Дмитрий Прокофьич… — начала она. — Я
буду совершенно откровенна с Дмитрием Прокофьичем, Дунечка?
Видите, вчера он должен
был встретить нас, как и обещал, в самом вокзале.
Лучше всего прочтите ее сами; тут
есть пункт, который очень меня беспокоит… вы сейчас
увидите сами, какой это пункт, и… скажите мне ваше откровенное мнение, Дмитрий Прокофьич!
— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, — сказала Дуня, ласкаясь к ней, — он еще должен
быть счастлив, что вас
видит, а вы так себя мучаете, — прибавила она, сверкнув глазами.
Может
быть, вы бы и сами отдали, кабы
видели…
–…У ней, впрочем, и всегда
была эта… привычка, и как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню…
Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный
есть, и она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар!
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так
была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя
вижу, Родя…
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты не можешь уважать Лужина: я
видел его и говорил с ним. Стало
быть, продаешь себя за деньги и, стало
быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
— Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не
видите? Может
быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо
быть снисходительным, и многое, многое можно простить.
— Ну, вот и
увидишь!.. Смущает она меня, вот
увидишь,
увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало
быть, ему дорога!
— То
есть не то чтобы…
видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то
есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов…
Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил,
видишь…
— То-то и дело, что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот
видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда
будут деньги…
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов
видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я
был вчера али в бреду, разрешите-ка спор!
— Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. —
Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление
есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, — и ничего!..
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках
был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что
видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и
видел! Кто ж сознается против себя?
Порфирий мог именно рассчитывать, что я непременно
буду так отвечать и непременно скажу, что
видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение…
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где
был он и что
видел? Он
видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он
видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она
видела! Разве этак возможно?»
— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и
увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, — тут же и сказал себе: «Это тот самый и
есть!»