Неточные совпадения
Что же до Макара Иванова, то
не знаю, в каком смысле он потом женился, то
есть с
большим ли удовольствием или только исполняя обязанность.
Я написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое
больше не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то
есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что»
не поступлю.
Физиономия Васина
не очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми
большими глазами, лицо очень открытое, но в то же время в нем что-то
было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех в комнате; впрочем, может
быть, я теперь все преувеличиваю.
Я, может
быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и
буду, и, может
быть, в десять раз
больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто
не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца
не подыму.
Позвольте-с: у меня
был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он
будет богат, то самое
большое наслаждение его
будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных
будут умирать с голоду; а когда им топить
будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена
не даст.
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам
не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, —
не думайте, что с моей, потому что я, может
быть, в тысячу раз
больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
— Я сам знаю, что я, может
быть, сброд всех самолюбий и
больше ничего, — начал я, — но
не прошу прощения.
— Нет,
не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо,
будучи предъявлено,
не имело бы
большого юридического значения, так что дело Версилова могло бы
быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать, дело совести…
— Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам
не передала всего сама; она могла обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и знает, может
быть,
больше меня.
Его оригинальный ум, его любопытный характер, какие-то там его интриги и приключения и то, что
была при нем моя мать, — все это, казалось, уже
не могло бы остановить меня; довольно
было и того, что моя фантастическая кукла разбита и что я, может
быть, уже
не могу любить его
больше.
Говоря это, я вовсе
не думаю равнять себя с Колумбом, и если кто выведет это, тому
будет стыдно и
больше ничего.
У меня достало же силы
не есть и из копеек скопить семьдесят два рубля; достанет и настолько, чтобы и в самом вихре горячки, всех охватившей, удержаться и предпочесть верные деньги
большим.
Щеки ее
были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще
не было, и глаза, довольно
большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого первого дня.
Лечь спать я положил
было раньше, предвидя завтра
большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру
не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда
не заходил, и вдруг, я еще часу
не был у себя, как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
— О да, ты
был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен
был открыть или сообщить, и ничего
больше у тебя
не было?
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с
большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно
было, что он пришел ко мне вовсе
не для болтовни и совсем
не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие цели.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все
больше и
больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что
не может же он предположить, что соображения о тяжбе
не было и в моей голове, да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
Сознав все это, я ощутил
большую досаду; тем
не менее
не ушел, а остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут
будет только нарастать.
Я пристал к нему, и вот что узнал, к
большому моему удивлению: ребенок
был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «
не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот
был рад».
Кроме того,
есть характеры, так сказать, слишком уж обшарканные горем, долго всю жизнь терпевшие, претерпевшие чрезвычайно много и
большого горя, и постоянного по мелочам и которых ничем уже
не удивишь, никакими внезапными катастрофами и, главное, которые даже перед гробом любимейшего существа
не забудут ни единого из столь дорого доставшихся правил искательного обхождения с людьми.
И я
не осуждаю; тут
не пошлость эгоизма и
не грубость развития; в этих сердцах, может
быть, найдется даже
больше золота, чем у благороднейших на вид героинь, но привычка долгого принижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и придавленность берут наконец свое.
Мать же
была еще
не очень старая женщина, лет под пятьдесят всего, такая же белокурая, но с ввалившимися глазами и щеками и с желтыми,
большими и неровными зубами.
То
есть не то что великолепию, но квартира эта
была как у самых «порядочных людей»: высокие,
большие, светлые комнаты (я видел две, остальные
были притворены) и мебель — опять-таки хоть и
не Бог знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки.
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может
быть, за то тебя всего
больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты
не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но в
большом обществе как-то все еще боюсь начинать; да и выговор у меня, должно
быть, далеко
не парижский.
Впрочем, нет,
не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан
больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома
есть нечего.
— Слушайте, ничего нет выше, как
быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего
больше могу
быть полезен? Я знаю, что вам
не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
Это, конечно,
было что-нибудь, но я хотел
не того; однажды только он высказался, но только так странно, что удивил меня
больше всего, особенно ввиду всех этих католичеств и вериг, про которые я об нем слышал.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и
больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать
буду…
Не я
буду, если
не выиграю! Я
не пристрастился; это
не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб
не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что
не выйду от вас…
Тут
было только о документе; я, в сущности, сообщил Версилову лишь о документе, потому что и
не было больше о чем сообщать, и
не могло
быть.
Как нарочно, я
был в ту секунду в преглупом состоянии духа: я замыслил
большую идею и, плюнув, быстро встал и отошел,
не захотев даже спорить и подарив ему красненькую.
Прогнать служанку
было невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь, я все ходил
большими шагами по моей маленькой комнате,
не начиная разговора и даже стараясь
не глядеть на Лизу.
— Я так и думала, что все так и
будет, когда шла сюда, и тебе непременно понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь. Я только из гордости сейчас молчала,
не говорила, а вас и маму мне гораздо
больше, чем себя самое, жаль… — Она
не договорила и вдруг горячо заплакала.
— Я
не послал письма. Она решила
не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо
больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение
было то, что и никто бы
не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же
был оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной и спросил, кушал ли я. Я только махнул рукой. Однако спустя час он принес мне чаю, и я с жадностью
выпил большую чашку. Потом я осведомился, который час.
Было половина девятого, и я даже
не удивился, что сижу уже пять часов.
Но маму я всегда любил, и тогда любил, и вовсе
не ненавидел, а
было то, что всегда бывает: кого
больше любишь, того первого и оскорбляешь.
Росту он, как угадывалось,
был большого, широкоплеч, очень бодрого вида, несмотря на болезнь, хотя несколько бледен и худ, с продолговатым лицом, с густейшими волосами, но
не очень длинными, лет же ему казалось за семьдесят.
Он сначала
не понимал, подозреваю даже, что и совсем
не понял; но пустыню очень защищал: «Сначала жалко себя, конечно (то
есть когда поселишься в пустыне), — ну а потом каждый день все
больше радуешься, а потом уже и Бога узришь».
А молва-то ходила и впрямь, что будто он к сей вдовице, еще к девице, лет десять перед тем подсылал и
большим капиталом жертвовал (красива уж очень
была), забывая, что грех сей все едино что храм Божий разорить; да ничего тогда
не успел.
А виновен в сем деле Богу всех
больше я; ибо, хоть и господин мой
были, но все же
не должен
был я слабости сей попустить.
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего
не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще, мой милый (он меня давно
не называл «мой милый»), тут
есть тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это —
большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это твое дело, и я понимаю, что
не имею права…
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше
не пейте. Это он вам правду сказал, что вам нельзя
больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки
выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать
не могу. Вот скажите мне, что мне уж
больше не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим
быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
— Ламберт, я вас прогоняю, и я вас в бараний рог! — крикнул Андреев. — Adieu, mon prince, [Прощайте, князь (франц.).]
не пейте больше вина! Петя, марш! Ohe, Lambert! Où est Lambert? As-tu vu Lambert? — рявкнул он в последний раз, удаляясь огромными шагами.
Он
не преследовал, конечно, потому, что под рукой
не случилось другого извозчика, и я успел скрыться из глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни усталости, ни
большой опьянелости я
не чувствовал, а
была лишь одна только бодрость;
был прилив сил,
была необыкновенная способность на всякое предприятие и бесчисленные приятные мысли в голове.
Этот снимок сделан хоть и
не так давно, а все же она
была тогда моложе и лучше собою; а между тем уж и тогда
были эти впалые щеки, эти морщинки на лбу, эта пугливая робость взгляда, как бы нарастающая у ней теперь с годами — чем дальше, тем
больше.
— Нет, мой друг, я ни в каком заговоре
не участвовал. А у тебя так даже глаза засверкали; я люблю твои восклицания, мой милый. Нет, я просто уехал тогда от тоски, от внезапной тоски. Это
была тоска русского дворянина — право,
не умею лучше выразиться. Дворянская тоска и ничего
больше.
Нас таких в России, может
быть, около тысячи человек; действительно, может
быть,
не больше, но ведь этого очень довольно, чтобы
не умирать идее.
— Я, конечно, вас обижаю, — продолжал он как бы вне себя. — Это в самом деле, должно
быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где бы вы ни
были, вы все при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть,
больше, чем любить… Впрочем, я давно ни об чем
не думаю — мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую, как вы…
Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь
не рассердить меня, чтобы
не противоречить мне и чтобы я
больше пил. Это
было так грубо и очевидно, что даже я тогда
не мог
не заметить. Но я и сам ни за что уже
не мог уйти; я все
пил и говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть
не расплакался.
Тришатов прибавил, что
больше он ничего
не знает, потому что рябой ему ничего
больше не сообщил, потому что
не успел, что он сам торопился куда-то и что все
было наскоро.