Неточные совпадения
— N'est-ce pas? [
Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше, тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между тем… Я-то знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины, что
бы она там ни проповедовала, это — вечное искание, кому
бы подчиниться… так
сказать, жажда подчиниться. И заметь себе — без единого исключения.
—
Я не из патриотизма, —
сказал Крафт как
бы с какой-то натугой. Все эти дебаты были, кажется, ему неприятны.
Я твердо был уверен в себе, что им идею мою
не выдам и
не скажу; но они (то есть опять-таки они или вроде них) могли
мне сами
сказать что-нибудь, отчего
я бы сам разочаровался в моей идее, даже и
не заикаясь им про нее.
Мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным;
не то
я,
не желая ни за что расставаться с моим чувством, опровергну в моем сердце опровержение, хотя
бы насильно, что
бы там они ни
сказали.
— Нет,
не имеет.
Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал
бы, как этим документом воспользоваться, и извлек
бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо, будучи предъявлено,
не имело
бы большого юридического значения, так что дело Версилова могло
бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так
сказать, дело совести…
— Ну, хорошо, —
сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое
мне открыла,
сказала мне, что вы, и только один вы, могли
бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми.
Я вас ждал, как солнца, которое все у
меня осветит. Вы
не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас
сказать мне всю правду.
Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Оно доказывало лишь то, думал
я тогда, что
я не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же
сказал сейчас Крафту, что у
меня есть «свое место», есть свое дело и что если б у
меня было три жизни, то и тогда
бы мне было их мало.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего
не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если
я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего
бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
«Идея» утешала в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои тоже как
бы прятались под идею; она, так
сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо
мной; но такое неясное понимание случаев и вещей, конечно, может вредить даже и самой «идее»,
не говоря о прочем.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве
я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог
бы и
мне сказать «здравствуй»,
я пеленала тебя,
я твоя крестная мать.
— Ах, нет, что сегодня, про то
не сказал. Да
я всю неделю так боюсь. Хоть
бы проиграть,
я бы помолилась, только
бы с плеч долой, да опять по-прежнему.
Он еще
не успел и сесть, как
мне вдруг померещилось, что это, должно быть, отчим Васина, некий господин Стебельков, о котором
я уже что-то слышал, но до того мельком, что никак
бы не мог
сказать, что именно: помнил только, что что-то нехорошее.
— Васин, —
сказал я наутро, часу уже в шестом, — если б
не ваш Стебельков,
не случилось
бы, может, этого.
Вчерашний же поступок его со
мной, так
сказать, потряс мою душу, и даже в эту минуту, верите ли,
я как
бы еще
не пришел в себя.
Не ревновал тоже и к тому, что он говорил с ним как
бы серьезнее, чем со
мной, более, так
сказать, положительно и менее пускал насмешки; но
я был так тогда счастлив, что это
мне даже нравилось.
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со
мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам
не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это —
не логика, позвольте
мне это вам доложить, потому что если б он был и
не таков, то все-таки мог
бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк.
Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком» в Германии?
—
Я пуще всего рад тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся, —
сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна, в последние дни она каждый раз встречала
меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как
бы вопросом: «Что,
не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом роде.
— Да
я не умела как и
сказать, — улыбнулась она, — то есть
я и сумела
бы, — улыбнулась она опять, — но как-то становилось все совестно… потому что
я действительно вначале вас только для этого «привлекала», как вы выразились, ну а потом
мне очень скоро стало противно… и надоело
мне все это притворство, уверяю вас! — прибавила она с горьким чувством, — да и все эти хлопоты тоже!
— И почему, почему
бы вам
не спросить тогда прямехоньким образом? Так
бы и
сказали: «Ведь ты знаешь про письмо, чего же ты притворяешься?» И
я бы вам тотчас все
сказал, тотчас признался!
Кто, кто,
скажите, заставляет вас делать такие признания
мне вслух? — вскрикнул
я, как опьянелый, — ну что
бы вам стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать
мне, как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего
не было, — понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой?
— Если б вместо отвлеченных рассуждений вы говорили со
мной по-человечески и, например, хоть намекнули
мне только об этой проклятой игре,
я бы, может,
не втянулся, как дурак, —
сказал я вдруг.
— Если б
я зараньше
сказал, то мы
бы с тобой только рассорились и ты
меня не с такой
бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть.
Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и
не достигнешь: никто тебя
не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— О, напротив, самый серьезный вопрос, и
не вопрос, а почти, так
сказать, запрос, и очевидно для самых чрезвычайных и категорических причин.
Не будешь ли у ней?
Не узнаешь ли чего?
Я бы тебя даже просил, видишь ли…
— Нет, она
мне не сказала, что ты тут… Иначе
я бы знал и тебя об этом
не спрашивал.
Лицо ее было свирепо, жесты беспорядочны, и, спросить ее, она
бы сама, может,
не сказала: зачем вбежала ко
мне?
— А что же вы, мама,
мне про нашего дорогого гостя ничего
не сказали? — спросил
я вдруг, сам почти
не ожидая, что так
скажу. Все беспокойство разом исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как
бы радость, но она
мне ничего
не ответила, кроме одного только слова...
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела было поскорее уйти, потому что тоже страх как
не любила размазывать чувства и на этот счет была вся в
меня, то есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется,
не хотела
бы начинать со
мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно было и того, что мы могли
сказать, обменявшись взглядами.
Но
я как
бы сказал себе вдруг в ту минуту: «Если спрошу хоть одно слово в объяснение, то опять ввяжусь в этот мир и никогда
не порешу с ним».
— Оставим, —
сказал Версилов, странно посмотрев на
меня (именно так, как смотрят на человека непонимающего и неугадывающего), — кто знает, что у них там есть, и кто может знать, что с ними будет?
Я не про то:
я слышал, ты завтра хотел
бы выйти.
Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
— Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг
сказал я, — как хочешь, а тут много вздору;
я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с другим
я бы ни за что
не унизился.
Вдруг мы как-то сидели рядом одни, и он был очень задумчив, и вдруг он
мне: «Ах, Долгорукий, как вы думаете, вот
бы теперь жениться; право, когда ж и жениться, как
не теперь; теперь
бы самое лучшее время, и, однако, никак нельзя!» И так он откровенно это
сказал.
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал
я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах
не составит препятствия, но вот что: она — такая аристократка, а
я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве
не мог
бы, женясь на маме, просить правительство о позволении усыновить
меня… за заслуги, так
сказать, отца… Он ведь служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
—
Я только знаю теперь, что «тот человек» гораздо был ближе к душе вашей, чем вы это
мне прежде открыли, —
сказал я, сам
не зная, что хотел этим выразить, но как
бы с укоризной и весь нахмурясь.
Он блаженно улыбнулся, хотя в улыбке его и отразилось как
бы что-то страдальческое или, лучше
сказать, что-то гуманное, высшее…
не умею
я этого высказать; но высокоразвитые люди, как
мне кажется,
не могут иметь торжественно и победоносно счастливых лиц.
Не ответив
мне, он снял портрет с колец обеими руками, приблизил к себе, поцеловал его, затем тихо повесил опять на стену.
— То есть вы хотите
сказать, что вы теперь — мамин муж и мой отец, а тогда… Вы насчет социального положения
не знали
бы, что
сказать мне прежде? Так ли?
— Ты сегодня особенно меток на замечания, —
сказал он. — Ну да,
я был счастлив, да и мог ли
я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это
я, право,
не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да
я за тоску мою
не взял
бы никакого другого счастья. В этом смысле
я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
Сказав это, он вдруг ушел;
я же остался, стоя на месте и до того в смущении, что
не решился воротить его. Выражение «документ» особенно потрясло
меня: от кого же
бы он узнал, и в таких точных выражениях, как
не от Ламберта?
Я воротился домой в большом смущении. Да и как же могло случиться, мелькнуло во
мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как чад, как видение?
Читатель поймет теперь, что
я, хоть и был отчасти предуведомлен, но уж никак
не мог угадать, что завтра или послезавтра найду старого князя у себя на квартире и в такой обстановке. Да и
не мог
бы я никак вообразить такой дерзости от Анны Андреевны! На словах можно было говорить и намекать об чем угодно; но решиться, приступить и в самом деле исполнить — нет, это,
я вам
скажу, — характер!
Я, однако, зашел лишь на минуту;
я хотел
бы сказать Соне что-нибудь хорошее и ищу такого слова, хотя сердце полно слов, которых
не умею высказать; право, все таких каких-то странных слов.
—
Не туда, а в комнату рядом. Настасья Егоровна, Анна Андреевна, может, сама того хочет. Кабы
не хотела,
не сказала бы мне, что они здесь. Они
меня не услышат… она сама того хочет…
— Никогда, никогда
не смеялась
я над вами! — воскликнула она проникнутым голосом и как
бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее. — Если
я пришла, то
я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам ни за что
не было обидно, — прибавила она вдруг. —
Я пришла сюда, чтоб
сказать вам, что
я почти вас люблю… Простите,
я, может,
не так
сказала, — прибавила она торопливо.
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал
бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить,
я никак
не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше
сказать, целый хаос чувств, среди которых
я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство,
меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более что
я не уверен…
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть — главное —
не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как
я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и
не уклонилась
бы войти в денежную сделку.