Неточные совпадения
Старец этот, как
я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо
бы здесь
сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге
не довольно компетентным и твердым.
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так
сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?»
Я уж вижу с первой полсекунды, что дело
не выгорело, стоит серьезный, уперся: «
Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как
бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил,
не правда ли?
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки
не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но
не на церковь иду, Христу
не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было
бы ему это
сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь,
я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
— Леша, —
сказал Митя, — ты один
не засмеешься!
Я хотел
бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но
я по-немецки
не знаю, знаю только, что an die Freude.
Не думай тоже, что
я спьяну болтаю.
Я совсем
не спьяну. Коньяк есть коньяк, но
мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Слушай: ведь
я, разумеется, завтра же приехал
бы руки просить, чтобы все это благороднейшим, так
сказать, образом завершить и чтобы никто, стало быть, этого
не знал и
не мог
бы знать.
Ибо едва только
я скажу мучителям: «Нет,
я не христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас же
я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как
бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с —
не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут
не пройдет-с, как
я отлучен, — так или
не так, Григорий Васильевич?
Что же, Григорий Васильевич, коли
я неверующий, а вы столь верующий, что
меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с
сказать сей горе, чтобы
не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего
не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько
бы вы ни кричали-с.
Но ведь до мук и
не дошло
бы тогда-с, потому стоило
бы мне в тот же миг
сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она
бы двинулась и в тот же миг его придавила, как таракана, и пошел
бы я как ни в чем
не бывало прочь, воспевая и славя Бога.
А коли
я именно в тот же самый момент это все и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, — а та
не давила, то как же,
скажите,
я бы в то время
не усомнился, да еще в такой страшный час смертного великого страха?
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а
я на тебя
не сержусь, а на Ивана, если б он
мне это самое
сказал,
я бы рассердился. С тобой только одним бывали у
меня добренькие минутки, а то
я ведь злой человек.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь,
я тебе
скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы
мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что
я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так
я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки
не получит-с,
не получит-с… В грязь обращу!
—
Я хоть вас совсем
не знаю и в первый раз вижу, — все так же спокойно продолжал Алеша, — но
не может быть, чтоб
я вам ничего
не сделал, —
не стали
бы вы
меня так мучить даром. Так что же
я сделал и чем
я виноват пред вами,
скажите?
— Почему ж
не бывают, Lise, точно
я глупость
сказала. Вашего мальчика укусила бешеная собака, и он стал бешеный мальчик и вот кого-нибудь и укусит около себя в свою очередь. Как она вам хорошо перевязала, Алексей Федорович,
я бы никогда так
не сумела. Чувствуете вы теперь боль?
—
Я высказал только мою мысль, —
сказал он. — У всякой другой вышло
бы все это надломленно, вымученно, а у вас — нет. Другая была
бы неправа, а вы правы.
Я не знаю, как это мотивировать, но
я вижу, что вы искренни в высшей степени, а потому вы и правы…
—
Мне вдруг почему-то вообразилось, на все это глядя, — продолжал Алеша, как
бы и
не слыхав Лизы, — что она любит Ивана, вот
я и
сказал эту глупость… и что теперь будет!
— А что ж
бы я моему мальчику-то
сказал, если б у вас деньги за позор наш взял? — и, проговорив это, бросился бежать, на сей раз уже
не оборачиваясь.
Я бы не хотел от тебя такого слова, — проникновенно
сказал Иван.
Скажи мне сам прямо,
я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло
бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли
бы ты быть архитектором на этих условиях,
скажи и
не лги!
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов
не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж
не думаешь ли ты, что
я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое
мне дело!
Я ведь тебе
сказал:
мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
«То-то вот и есть, — отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало
бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и
не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так было почти и невозможно, ибо только после того, как
я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если
бы до выстрела, как прибыли сюда, то
сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
—
Не знаю
я,
не ведаю, ничего
не ведаю, что он
мне такое
сказал, сердцу сказалось, сердце он
мне перевернул… Пожалел он
меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим,
не приходил прежде, — упала вдруг она пред ним на колени, как
бы в исступлении. —
Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и
меня простит. Верила, что и
меня кто-то полюбит, гадкую,
не за один только срам!..
Подробнее на этот раз ничего
не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но
я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «
я карманный вор,
я подлец, а новую жизнь
я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что
бы то ни стало и прежде всего.
— Знаю, знаю, что вы в горячке, все знаю, вы и
не можете быть в другом состоянии духа, и что
бы вы ни
сказали,
я все знаю наперед.
Я давно взяла вашу судьбу в соображение, Дмитрий Федорович,
я слежу за нею и изучаю ее… О, поверьте, что
я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.
— Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего?
Я вот этаких, как ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты для
меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра
я тебе, может, одно словечко
скажу…
не сегодня
скажу, а завтра. А ты
бы хотел сегодня? Нет,
я сегодня
не хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.
Я бы, впрочем, и
не стал распространяться о таких мелочных и эпизодных подробностях, если б эта сейчас лишь описанная
мною эксцентрическая встреча молодого чиновника с вовсе
не старою еще вдовицей
не послужила впоследствии основанием всей жизненной карьеры этого точного и аккуратного молодого человека, о чем с изумлением вспоминают до сих пор в нашем городке и о чем, может быть, и мы
скажем особое словечко, когда заключим наш длинный рассказ о братьях Карамазовых.
— Вам
бы не следовало это записывать, про «позор»-то. Это
я вам по доброте только души показал, а мог и
не показывать,
я вам, так
сказать, подарил, а вы сейчас лыко в строку. Ну пишите, пишите что хотите, — презрительно и брезгливо заключил он, —
не боюсь
я вас и… горжусь пред вами.
— Еще
бы не раздражен, завтра судят. И шла с тем, чтоб об завтрашнем ему мое слово
сказать, потому, Алеша, страшно
мне даже и подумать, что завтра будет! Ты вот говоришь, что он раздражен, да я-то как раздражена! А он об поляке! Экой дурак! Вот к Максимушке небось
не ревнует.
— Знаете, Алеша, знаете,
я бы хотела… Алеша, спасите
меня! — вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. — Спасите
меня, — почти простонала она. — Разве
я кому-нибудь в мире
скажу, что вам говорила? А ведь
я правду, правду, правду говорила!
Я убью себя, потому что
мне все гадко!
Я не хочу жить, потому что
мне все гадко!
Мне все гадко, все гадко! Алеша, зачем вы
меня совсем, совсем
не любите! — закончила она в исступлении.
— Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как
бы вне себя, как
бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил
не ты, ты ошибаешься,
не ты убийца, слышишь
меня,
не ты!
Меня Бог послал тебе это
сказать.
— Брат, — дрожащим голосом начал опять Алеша, —
я сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь,
я знаю это.
Я тебе на всю жизнь это слово
сказал:
не ты! Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил
мне на душу тебе это
сказать, хотя
бы ты с сего часа навсегда возненавидел
меня…
— Как же
бы я мог тогда прямее сказать-с? Один лишь страх во
мне говорил-с, да и вы могли осердиться.
Я, конечно, опасаться мог, чтобы Дмитрий Федорович
не сделали какого скандалу, и самые эти деньги
не унесли, так как их все равно что за свои почитали, а вот кто же знал, что таким убивством кончится? Думал, они просто только похитят эти три тысячи рублей, что у барина под тюфяком лежали-с, в пакете-с, а они вот убили-с. Где же и вам угадать было, сударь?
— И
я тоже подумал тогда, минутку одну, что и на
меня тоже рассчитываете, — насмешливо осклабился Смердяков, — так что тем самым еще более тогда себя предо
мной обличили, ибо если предчувствовали на
меня и в то же самое время уезжали, значит,
мне тем самым точно как
бы сказали: это ты можешь убить родителя, а
я не препятствую.
Что ж,
я бы мог вам и теперь
сказать, что убивцы они… да
не хочу
я теперь пред вами лгать, потому… потому что если вы действительно, как сам вижу,
не понимали ничего доселева и
не притворялись предо
мной, чтоб явную вину свою на
меня же в глаза свалить, то все же вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и
мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали.
Да и
не могли вы
меня потом преследовать вовсе, потому что
я тогда все и рассказал
бы на суде-с, то есть
не то, что
я украл аль убил, — этого
бы я не сказал-с, — а то, что вы
меня сами подбивали к тому, чтоб украсть и убить, а
я только
не согласился.
— Насчет этой двери и что Григорий Васильевич будто
бы видел, что она отперта, то это ему только так почудилось, — искривленно усмехнулся Смердяков. — Ведь это,
я вам
скажу,
не человек-с, а все равно что упрямый мерин: и
не видал, а почудилось ему, что видел, — вот его уж и
не собьете-с. Это уж нам с вами счастье такое выпало, что он это придумал, потому что Дмитрия Федоровича несомненно после того вконец уличат.
Я эту самую мысль прокурору в опросе моем
не то что ясно
сказал, а, напротив, как будто намеком подвел-с, точно как
бы сам
не понимаючи, и точно как
бы это они сами выдумали, а
не я им подсказал-с, — так у господина прокурора от этого самого намека моего даже слюнки потекли-с…
— Тут нет его.
Не беспокойся,
я знаю, где лежит; вот оно, —
сказал Алеша, сыскав в другом углу комнаты, у туалетного столика Ивана, чистое, еще сложенное и
не употребленное полотенце. Иван странно посмотрел на полотенце; память как
бы вмиг воротилась к нему.
Я бы никогда этого
не сказал себе.
«Насчет же мнения ученого собрата моего, — иронически присовокупил московский доктор, заканчивая свою речь, — что подсудимый, входя в залу, должен был смотреть на дам, а
не прямо пред собою,
скажу лишь то, что, кроме игривости подобного заключения, оно, сверх того, и радикально ошибочно; ибо хотя
я вполне соглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается его участь,
не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что это действительно могло
бы считаться признаком его ненормального душевного состояния в данную минуту, но в то же время
я утверждаю, что он должен был смотреть
не налево на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами своего защитника, в помощи которого вся его надежда и от защиты которого зависит теперь вся его участь».
— Ну да, орехи, и
я то же говорю, — самым спокойным образом, как
бы вовсе и
не искал слова, подтвердил доктор, — и
я принес ему один фунт орехов, ибо мальчику никогда и никто еще
не приносил фунт орехов, и
я поднял мой палец и
сказал ему: «Мальчик!
Но у этого идиота промелькнуло одно весьма и весьма любопытное замечание, сделавшее
бы честь и поумнее его наблюдателю, вот почему даже
я об этом и заговорил: «Если есть, —
сказал он
мне, — который из сыновей более похожий на Федора Павловича по характеру, так это он, Иван Федорович!» На этом замечании
я прерываю начатую характеристику,
не считая деликатным продолжать далее.
В нем, кажется
мне, как
бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние, с которым столь многие теперь в нашем бедном обществе, убоясь цинизма и разврата его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как говорят они, к «родной почве», так
сказать, в материнские объятия родной земли, как дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут хотя
бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь
бы не видеть их пугающих ужасов.
Да хоть именно для того только, чтобы
не оставлять свою возлюбленную на соблазны старика, к которому он так ревновал, он должен
бы был распечатать свою ладонку и остаться дома неотступным сторожем своей возлюбленной, ожидая той минуты, когда она
скажет ему наконец: „
Я твоя“, чтоб лететь с нею куда-нибудь подальше из теперешней роковой обстановки.
Поколь, дескать,
я ношу на себе эти деньги — „
я подлец, но
не вор“, ибо всегда могу пойти к оскорбленной
мною невесте и, выложив пред нею эту половину всей обманно присвоенной от нее суммы, всегда могу ей
сказать: „Видишь,
я прокутил половину твоих денег и доказал тем, что
я слабый и безнравственный человек и, если хочешь, подлец (
я выражаюсь языком самого подсудимого), но хоть и подлец, а
не вор, ибо если
бы был вором, то
не принес
бы тебе этой половины оставшихся денег, а присвоил
бы и ее, как и первую половину“.
— Стыдно, позорно было
бы не оправдать! — восклицал чиновник. — Пусть он убил, но ведь отец и отец! И наконец, он был в таком исступлении… Он действительно мог только махнуть пестом, и тот повалился. Плохо только, что лакея тут притянули. Это просто смешной эпизод.
Я бы на месте защитника так прямо и
сказал: убил, но
не виновен, вот и черт с вами!
— И вот что еще хотел тебе
сказать, — продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут дорогой аль там, то
я не дамся,
я убью, и
меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа
мне ты говорят.
Я лежал и сегодня всю ночь судил себя:
не готов!
Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья
не могу осилить! За Грушу
бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда
не пустят.
Конечно, подкупать нечестно даже и в этом случае, но тут уже
я судить ни за что
не возьмусь, потому, собственно, что если б
мне, например, Иван и Катя поручили в этом деле для тебя орудовать, то
я, знаю это, пошел
бы и подкупил; это
я должен тебе всю правду
сказать.
Давеча вот Коля
сказал Карташову, что мы будто
бы не хотим знать, «есть он или нет на свете?» Да разве
я могу забыть, что Карташов есть на свете и что вот он
не краснеет уж теперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на
меня своими славными, добрыми, веселыми глазками.