Неточные совпадения
К
делу;
хотя ничего нет мудренее, как приступить к какому-нибудь
делу, — может быть, даже и ко всякому
делу.
Я начинаю, то есть я
хотел бы начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года, то есть ровно с того
дня, когда я в первый раз встретил…
Впрочем, до знаний ее мне решительно нет
дела; я только
хочу прибавить, откинув всякую мысль лести и заискивания, что эта Татьяна Павловна — существо благородное и даже оригинальное.
Но Версилов и не ходил ни к кому,
хотя иногда уходил на весь
день.
Он даже,
дня три тому назад, проговорился,
хотя робко и отдаленно, что боится с ее приездом за меня, то есть что за меня ему будет таска.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это
дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно
хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не
хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось
дело.
Вообще же настоящий приступ к
делу у меня был отложен, еще с самого начала, в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было
хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел
дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не
хочу, Татьяна Павловна, и
делу конец.
— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом
деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже
хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не
захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— Так какое же ты право имеешь вмешиваться в
дела его? Это во-первых. А во-вторых, что ты этим
хочешь доказать?
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут меня не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит,
захочет, говорит, отдаст купец, не
захочет — не отдаст, а
дело начнете — сами приплатиться можете, всего лучше помиритесь“.
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть не
хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два
дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
Я знал, серьезно знал, все эти три
дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я
хотел того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
— Э, полноте, говорите
дело. Я
хочу знать, что именно мне делать и как мне жить?
— Я
хотела подождать, но теперь… в самом
деле…
Может быть, у меня было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным, вроде того, что вот, дескать, барышня, а не в свое
дело мешается, так вот не угодно ли, если уж непременно вмешаться
хотите, самой встретиться с этим князем, с молодым человеком, с петербургским офицером, и ему передать, «если уж так
захотели ввязываться в
дела молодых людей».
— Да неужто ты в самом
деле что-нибудь
хотел сморозить? — загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но, не дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.
— Друг мой, что я тут мог? Все это —
дело чувства и чужой совести,
хотя бы и со стороны этой бедненькой девочки. Повторю тебе: я достаточно в оно время вскакивал в совесть других — самый неудобный маневр! В несчастье помочь не откажусь, насколько сил хватит и если сам разберу. А ты, мой милый, ты таки все время ничего и не подозревал?
Он ко мне повадился, я с ним не церемонился, он просиживал у меня в углу молча по целым
дням, но с достоинством,
хотя не мешал мне вовсе.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если
дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно!
Дело не в том: что бы там ни вышло и
хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Не подымая его фразы, я прямо приступил к
делу и рассказал. Он был видимо поражен,
хотя нисколько не потерял хладнокровия. Он все подробно переспросил.
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно
хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами
дела… на равных основаниях.
Лизу я видел реже, чем маму,
хотя она заходила ко мне каждый
день, даже по два раза.
Дело в том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас после его ареста, то Лиза, первым
делом, поспешила стать в такое положение относительно нас и всех, кого угодно, что как будто и мысли не
хотела допустить, что ее можно сожалеть или в чем-нибудь утешать, а князя оправдывать.
Все эти маленькие подробности, может быть, и не стоило бы вписывать, но тогда наступило несколько
дней, в которые
хотя и не произошло ничего особенного, но которые все остались в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это — редкость в моих воспоминаниях.
Ныне не в редкость, что и самый богатый и знатный к числу
дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву выдумать; тогда же
дни и часы твои умножатся как бы в тысячу раз, ибо ни единой минутки потерять не
захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь.
И поехал Максим Иванович того же
дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова,
хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом.
Да к тому же он взял все меры, мог знать даже
день моего выхода, так что я никак не мог от него отвернуться, если б даже
захотел того.
Она лучше
хотела иметь
дело со мной, чем с мерзавцем Ламбертом, — вот несомненный для меня факт!
Последнее словечко и важнейшее: знал ли что-нибудь к тому
дню Версилов и участвовал ли уже тогда в каких-нибудь хоть отдаленных планах с Ламбертом? Нет, нет и нет, тогда еще нет,
хотя, может быть, уже было закинуто роковое словцо… Но довольно, довольно, я слишком забегаю вперед.
Назавтра Лиза не была весь
день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не
хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (
дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не
хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Я жениться
хочу — это
дело другое, но мне не надобен капитал, я презираю капитал.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к
делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой,
хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
— Здравствуйте все. Соня, я непременно
хотел принести тебе сегодня этот букет, в
день твоего рождения, а потому и не явился на погребение, чтоб не прийти к мертвому с букетом; да ты и сама меня не ждала к погребению, я знаю. Старик, верно, не посердится на эти цветы, потому что сам же завещал нам радость, не правда ли? Я думаю, он здесь где-нибудь в комнате.
Дело в том, что я
хотел ее тотчас послать к Катерине Николаевне, чтоб попросить ту в ее квартиру и при Татьяне же Павловне возвратить документ, объяснив все и раз навсегда…
— Нет, это — плоды вашего
дела! — резко возвысила она голос. — В последний раз обращаюсь к вам, Аркадий Макарович, —
хотите ли вы обнаружить адскую интригу против беззащитного старика и пожертвовать «безумными и детскими любовными мечтами вашими», чтоб спасти родную вашу сестру?
Хотя она и сама слишком понимала эти события и могла бы с двух слов схватить
дело, однако изложение заняло у нас, я думаю, минут десять.
— Ах, пащенок! Так это письмо в самом
деле у тебя было зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так ты с тем, чтоб покорять сердца, сюда ехал, высший свет побеждать, Черту Ивановичу отмстить за то, что побочный сын,
захотел?
По смерти его и когда уже выяснились
дела, Катерина Николаевна уведомила Анну Андреевну, через своего поверенного, о том, что та может получить эти шестьдесят тысяч когда
захочет; но Анна Андреевна сухо, без лишних слов отклонила предложение: она отказалась получить деньги, несмотря на все уверения, что такова была действительно воля князя.