Неточные совпадения
Я написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше не
присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (
то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что» не поступлю.
— Вам ужасно хочется, чтоб я сходил к какой-нибудь здешней Жозефине и
пришел вам донести. Незачем; я и сам еще тринадцати лет видел женскую наготу, всю; с
тех пор и почувствовал омерзение.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он
придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (
то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
Правда, я далеко был не в «скорлупе» и далеко еще не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не
приходить, может, долго, до самого
того времени, когда начнется серьезно.
Здесь я должен сознаться, почему я
пришел в восхищение от аргумента Васина насчет «идеи-чувства», а вместе с
тем должен сознаться в адском стыде.
Я рано
пришел, а ты еще не остыл и к
тому же туго выносишь критику.
Я
пришел с
тем, чтоб уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не огорчить и не испугать твою мать еще больше.
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что он
пришел ко мне вовсе не для болтовни и совсем не для
того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие цели.
— Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что
пришли, главное, с
тем, чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей подумать; не угодно ли вам оставить меня одного?
—
То есть ты подозреваешь, что я
пришел склонять тебя остаться у князя, имея в
том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам
пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны,
то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он
пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в
ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
По миновании же срока и последует дуэль; что я с
тем и
пришел теперь, что дуэль не сейчас, но что мне надо было заручиться, потому что секунданта нет, я ни с кем не знаком, так по крайней мере к
тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.
— Ну, тогда и
приходи говорить, а
то ишь прет попусту десять верст.
— Да уж по
тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто
прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг
пришло в голову, что
пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с
тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему
тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
—
То есть вы
пришли с Петербургской? — переспросил я его.
—
То есть я не живу на Петербургской, но я был теперь на Петербургской и оттуда
пришел сюда.
Зато потом несомненно
придет и раскаяние, и тогда он всегда готов на какую-нибудь совершенно обратную крайность; в
том и вся жизнь.
С моей стороны, я твердо был убежден, что он сыграл тут любовную роль и
приходил с
тем, чтоб повеселиться, но собственно это не возмущало меня.
Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезный вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и все так вежливо, — куды вежливо, почтительно даже, — а меж
тем никакого такого исканья в нем не видно: прямо видно, что
пришел человек от чистого сердца.
Я же, верьте чести моей, если б сам когда потом впал в такую же нужду, а вы, напротив, были бы всем обеспечены, —
то прямо бы к вам
пришел за малою помощью, жену бы и дочь мою
прислал»…
— Да? Так я и подумал. Вообразите же,
то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером
прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
Я дал слово, в
ту же ночь, к вам не ходить никогда и
пришел к вам вчера поутру только со зла, понимаете вы: со зла.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился выйти, с
тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он
придет,
то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше не могу.
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть
приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О
той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела,
то и стала так думать: «Ведь он
придет же, ведь уж наверно кончит
тем, что
придет», — ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов
придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел
того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь,
то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна,
то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей
приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить про это, и, право, глядя на нее, мне
приходила иногда в голову нелепая мысль: что она, может быть, и не знает совсем про это родство, — до
того она так держала себя со мной.
—
Приду,
приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до
того его припер, а
тот до
того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время
пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было,
то я не рассержусь…
то есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что
пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после
того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
— Постой, Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до
тех пор откуда я мог узнать? Из
того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне
прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
— Ну где ему! Она, она сама. То-то и есть, что он в полном восторге. Он, говорят, теперь все сидит и удивляется, как это ему самому не
пришло в голову. Я слышал, он даже прихворнул… тоже от восторга, должно быть.
Я, признаюсь,
пришел с дурными чувствами, да и стыдно мне было очень
того, что я вчера перед ним расплакался.
— Но если были допущены раз,
то уже можете
прийти и в другой, так или не так?
— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и так как я знаю ваши к нему чувства,
то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он
приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли,
то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
Он встретил меня каким-то даже вопросительным взглядом, точно удивившись, что я
пришел, а между
тем сам же, чуть не каждый день,
присылал звать меня.
— Здравствуй, мой милый. Барон, это вот и есть
тот самый очень молодой человек, об котором упомянуто было в записке, и поверьте, он не помешает, а даже может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) — Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже рад, что ты
пришел, а потому посиди в углу, прошу тебя, пока мы кончим с бароном. Не беспокойтесь, барон, он только посидит в углу.
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения,
то есть: я
пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
— Ничего ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я к вам сейчас, и когда
приду, опять спрошу
то же самое…
Накануне мне
пришла было мысль, что там Версилов,
тем более что он скоро затем вошел ко мне, хотя я знал, притом наверно, из их же разговоров, что Версилов, на время моей болезни, переехал куда-то в другую квартиру, в которой и ночует.
О, с Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о римских императорах, чем, например, об ней или об
той, например, важнейшей строчке в письме его к ней, где он уведомлял ее, что «документ не сожжен, а жив и явится», — строчке, о которой я немедленно начал про себя опять думать, только что успел опомниться и
прийти в рассудок после горячки.
Я, видно, резко проговорил, но я с
тем и
пришел. Я, собственно, не знаю, для чего продолжал сидеть, и был как в безумии.
Есть такие, что и впрямь безбожники, только
те много пострашней этих будут, потому что с именем Божиим на устах
приходят.
Когда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели: что бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему проврался? —
то ни разу не
приходило ко мне даже подозрения, что он мог так много тогда узнать!
А что я
приду к нему первому, а не к кому другому, в первый же день по выздоровлении,
то и в этом он не сомневался нимало...
Настасья Егоровна
приходила ко мне отчасти по его приказанию, и он знал, что любопытство и страх уже возбуждены,
то я не выдержу…
Она
пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в
тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С
того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.