Неточные совпадения
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все
сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня
с ней знакомит (то есть, в сущности, брата
с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил
с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Я описываю тогдашние мои чувства, то есть то, что мне шло в голову тогда, когда я
сидел в трактире под соловьем и когда порешил в тот же вечер разорвать
с ними неминуемо.
Всю ночь я был в бреду, а на другой день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас
сидели люди, и вы
с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
«Ты не смеешь
сидеть с благородными детьми, ты подлого происхождения и все равно что лакей!» И он пребольно ударил меня по моей пухлой румяной щеке.
Я ждал ночи
с страшной тоской, помню,
сидел в нашей зале у окна и смотрел на пыльную улицу
с деревянными домиками и на редких прохожих.
Он
сидел и слушал, по обыкновению своему нахохлившись, как воробей в клетке, молчаливый и серьезный, одутловатый,
с своими взъерошенными белыми волосами.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе,
сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно
с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Я
сидел уже
с час и больше, и
сидел у окна на одном из двух приставленных к окну плетеных стульев.
О соседках Васин сообщил, что живут они здесь недели
с три и откуда-то приехали из провинции; что комнатка у них чрезвычайно маленькая, и по всему видно, что они очень бедны; что они
сидят и чего-то ждут.
Только этак мы друг
с дружкой
сидим, а ваша Настасья входит и говорит: „Какая-то вас там барыня спрашивает, осведомляется“.
Я проснулся около половины одиннадцатого и долго не верил глазам своим: на диване, на котором я вчера заснул,
сидела моя мать, а рядом
с нею — несчастная соседка, мать самоубийцы.
— Да, я знаю камень, — ответил я поскорее, опускаясь на стул рядом
с ними. Они
сидели у стола. Вся комната была ровно в две сажени в квадрате. Я тяжело перевел дыхание.
Он приходил все по вечерам,
сидел у меня и болтал; тоже очень любил болтать и
с хозяином; последнее меня бесило от такого человека, как он.
Да и сказано было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что во все время, как я у ней был вчера, я почему-то был как сбитый
с толку:
сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась, как вышло после, и видимо была рада, когда я стал уходить.
— Ах, это было так дурно и так легкомысленно
с моей стороны! — воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрыться рукой, — мне стыдно было еще вчера, а потому я и была так не по себе, когда вы у меня
сидели…
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой
с кем; но раз я попробовал на другой день, тут же в комнатах, раскланяться
с одним господчиком,
с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне,
сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно не узнал меня.
— Переходите сюда! — крикнул я через весь стол одному игроку,
с которым давеча
сидел рядом, одному седому усачу,
с багровым лицом и во фраке, который уже несколько часов
с невыразимым терпением ставил маленькими кушами и проигрывал ставку за ставкой, — переходите сюда! Здесь счастье!
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что я знаю о связи Лизы
с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, — как могли вы говорить со мной,
сидеть со мной, протягивать мне руку, — мне, которого вы же должны были считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и беру у князя за сестру деньги зазнамо!
Князь был действительно нездоров и
сидел дома один
с обвязанной мокрым полотенцем головой.
— Вот это — особа-с! Нет-с, вот это — так особа! — восклицал он. — Нет-с, это не по-нашему; мы вот
сидим да и ничего, а тут захотелось испить водицы в настоящем источнике — и испила. Это… это — древняя статуя! Это — древняя статуя Минервы-с, только ходит и современное платье носит!
— Ваша жена… черт… Если я
сидел и говорил теперь
с вами, то единственно
с целью разъяснить это гнусное дело, —
с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
«Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире
сидит и слушает „Лючию“! А может, после „Лючии“ пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и
с Версиловым драться брезгает, так разве пойдет со мной? Может быть, мне надо будет убить его завтра из револьвера, выждав на улице…» И вот эту мысль провел я в уме совсем машинально, не останавливаясь на ней нисколько.
Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной и спросил, кушал ли я. Я только махнул рукой. Однако спустя час он принес мне чаю, и я
с жадностью выпил большую чашку. Потом я осведомился, который час. Было половина девятого, и я даже не удивился, что
сижу уже пять часов.
От холода еще сильнее будут гореть, стоит только рукой достать одно березовое полено… да и незачем совсем доставать полено: можно прямо,
сидя на стене, содрать рукой
с березового полена бересту и на спичке зажечь ее, зажечь и пропихнуть в дрова — вот и пожар.
А к гостинцам я даже не притронулся; апельсины и пряники лежали передо мной на столике, а я
сидел, потупив глаза, но
с большим видом собственного достоинства.
Так мы
сидели, и вдруг Агафья вошла
с подносом, на котором была чашка кофею.
Он меня осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупал лоб, виски. «Странно, — ворчал он, — как ты не замерз… впрочем, ты весь был закрыт шубой,
с головой, как в меховой норе
сидел…»
Там
сидел седой-преседой старик,
с большой, ужасно белой бородой, и ясно было, что он давно уже там
сидит.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами
с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы забывал обо мне, точно один
сидел, и хотя
с жаром продолжал говорить, но как бы куда-то на воздух.
Я
сидел налево от Макара Ивановича, а Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо, было какое-то свое, особое сегодняшнее горе,
с которым она и пришла к маме; выражение лица ее было беспокойное и раздраженное.
Я, видно, резко проговорил, но я
с тем и пришел. Я, собственно, не знаю, для чего продолжал
сидеть, и был как в безумии.
Я
сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове была Настасья Егоровна
с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне все представлялось, как она
сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все вы, докторишки, — безбожники!..»
Мама, стоявшая подле него, уже несколько раз взглядывала на окно
с беспокойством; просто надо бы было чем-нибудь заслонить окно совсем, но, чтоб не помешать разговору, она вздумала попробовать оттащить скамеечку, на которой
сидел Макар Иванович, вправо в сторону: всего-то надо было подвинуть вершка на три, много на четверть.
Но ничего более не открыл,
сидит, молчит. Удивился архимандрит да
с тем и отъехал: ничего уж тут не поделаешь.
Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза
сидела подле старика и плакала на его плече, а тот,
с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
— Если б он на меня поднял руку, то не ушел бы ненаказанный, и я бы не
сидел теперь перед вами, не отомстив, — ответил я
с жаром. Главное, мне показалось, что она хочет меня для чего-то раздразнить, против кого-то возбудить (впрочем, известно — против кого); и все-таки я поддался.
О, я чувствовал, что она лжет (хоть и искренно, потому что лгать можно и искренно) и что она теперь дурная; но удивительно, как бывает
с женщинами: этот вид порядочности, эти высшие формы, эта недоступность светской высоты и гордого целомудрия — все это сбило меня
с толку, и я стал соглашаться
с нею во всем, то есть пока у ней
сидел; по крайней мере — не решился противоречить.
Откуда взялась Настасья Егоровна и где она
сидела, когда я говорил
с Анной Андреевной, — даже понять не могу.
Я
сидел как ошалелый. Ни
с кем другим никогда я бы не упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя было.
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу. Макар Иванович
сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза
с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда.
С ним была тогда одна Лиза; она
сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Я начал было плакать, не знаю
с чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы
сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
Теперь я вижу твой взгляд на мне и знаю, что на меня смотрит мой сын, а я ведь даже вчера еще не мог поверить, что буду когда-нибудь, как сегодня,
сидеть и говорить
с моим мальчиком.
С ней никогда почти не случалось, чтоб она так
сидела без работы.
Но одну подробность я слишком запомнил: мама
сидела на диване, а влево от дивана, на особом круглом столике, лежал как бы приготовленный к чему-то образ — древняя икона, без ризы, но лишь
с венчиками на главах святых, которых изображено было двое.
— Они в зале-с; там же, где вы
сидели третьего дня, за столом…
Она взяла меня за сюртук, провела в темную комнату, смежную
с той, где они
сидели, подвела чуть слышно по мягкому ковру к дверям, поставила у самых спущенных портьер и, подняв крошечный уголок портьеры, показала мне их обоих.
Они
сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы
с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она
с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила...
— Мы будем
сидеть с Версиловым в другой комнате (Ламберт, надо достать другую комнату!) — и, когда вдруг она согласится на все — и на выкуп деньгами, и на другой выкуп, потому что они все — подлые, тогда мы
с Версиловым выйдем и уличим ее в том, какая она подлая, а Версилов, увидав, какая она мерзкая, разом вылечится, а ее выгонит пинками.
Князь
сидел на диване за круглым столом, а Анна Андреевна в другом углу, у другого накрытого скатертью стола, на котором кипел вычищенный как никогда хозяйский самовар, приготовляла ему чай. Я вошел
с тем же строгим видом в лице, и старичок, мигом заметив это, так и вздрогнул, и улыбка быстро сменилась в лице его решительно испугом; но я тотчас же не выдержал, засмеялся и протянул ему руки; бедный так и бросился в мои объятия.