Неточные совпадения
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год
раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
В этом я убежден, несмотря на то что ничего не знаю, и если бы было противное, то надо бы было
разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в
таком только виде держать их при себе; может быть, этого очень многим хотелось бы.
Никогда ни о чем не просил; зато
раз года в три непременно являлся домой на побывку и останавливался прямо у матери, которая, всегда
так приходилось, имела свою квартиру, особую от квартиры Версилова.
Наконец, чтобы перейти к девятнадцатому числу окончательно, скажу пока вкратце и,
так сказать, мимолетом, что я застал их всех, то есть Версилова, мать и сестру мою (последнюю я увидал в первый
раз в жизни), при тяжелых обстоятельствах, почти в нищете или накануне нищеты.
Удивлялся я тоже не
раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое,
так что в первый
раз видевший никак бы не ожидал этого.
Я встал, схватил его за волосы, и
так ловко, что с одного
раза бросил на пол.
В комнате направо, в открытых дверях, как
раз между дверцами, вдвинут был стол,
так что в ту комнату войти было нельзя: там лежали описанные и продаваемые вещи.
Громкий и самый бесцеремонный залп хохота раздался
разом,
так что заснувший за дверью ребенок проснулся и запищал. Я трепетал от ярости. Все они жали руку Дергачеву и выходили, не обращая на меня никакого внимания.
Я сообщил
раз студенту, что Жан-Жак Руссо признается в своей «Исповеди», что он, уже юношей, любил потихоньку из-за угла выставлять, обнажив их, обыкновенно закрываемые части тела и поджидал в
таком виде проходивших женщин.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого
раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот
раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
— Андрей Петрович,
так неужели вы не помните, как мы с вами встретились, в первый
раз в жизни?
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда были
так молоды… и все тогда с
таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот
раз, что
так подробно напомнил…
Тушар кончил тем, что полюбил более пинать меня коленком сзади, чем бить по лицу; а через полгода
так даже стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц
раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.
Татьяна Павловна говорила что-то очень громко и много,
так что я даже разобрать не мог, и
раза два пихнула меня в плечо кулаком.
Вероятно, все это потому, что я все-таки порвал цепь и в первый
раз чувствовал себя на свободе.
— Merci, друг, я сюда еще ни
разу не вползал, даже когда нанимал квартиру. Я предчувствовал, что это
такое, но все-таки не предполагал
такой конуры, — стал он посредине моей светелки, с любопытством озираясь кругом. — Но это гроб, совершенный гроб!
Ты, очевидно, раскаялся, а
так как раскаяться значит у нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не хочешь в другой
раз на мне промахнуться.
— Друг мой, я готов за это тысячу
раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и
так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты
так умен, что не захочешь сам очутиться в
таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая
так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка,
так что я иной
раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Напротив, мой друг, напротив, и если хочешь, то очень рад, что вижу тебя в
таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени покаянном, и именно теперь, в эту минуту, в тысячный
раз может быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет тому назад происшедшем.
Этот Макар отлично хорошо понимал, что я
так и сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий
раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще
раз, сейчас, что-то опять дернулось точно
так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
С одною из
таких фантазий и пришел я в это утро к Звереву — к Звереву, потому что никого другого не имел в Петербурге, к кому бы на этот
раз мог обратиться.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом.
Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый
раз.
Мне вдруг подумалось, что Васин уже знает о Крафте и, может быть, во сто
раз больше меня; точно
так и вышло.
О том, как Стебельков расспрашивал про Дергачева, он заставил повторить два
раза и даже задумался; впрочем, все-таки под конец усмехнулся.
И верите ли тому: боялась я ее, совсем-таки боялась, давно боялась; и хочу иной
раз заныть, да не смею при ней.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два
раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на
такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной
раз подступит к сердцу, закричу во сне,
так что Оля уж ночью разбудит меня: «Что это вы, говорит, маменька, как крепко спите, и разбудить вас, когда надо, нельзя».
Она
так вся и засияла, поцеловала меня и перекрестила три
раза правой рукой.
Одно только слово, — прокричал я, уже схватив чемодан, — если я сейчас к вам опять «кинулся на шею», то единственно потому, что, когда я вошел, вы с
таким искренним удовольствием сообщили мне этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего «дебюта»; этим искренним удовольствием вы
разом перевернули мое «юное сердце» опять в вашу сторону.
— Mon cher, не кричи, это все
так, и ты, пожалуй, прав, с твоей точки. Кстати, друг мой, что это случилось с тобой прошлый
раз при Катерине Николаевне? Ты качался… я думал, ты упадешь, и хотел броситься тебя поддержать.
А «идея»? «Идея» — потом, идея ждала; все, что было, — «было лишь уклонением в сторону»: «почему ж не повеселить себя?» Вот тем-то и скверна «моя идея», повторю еще
раз, что допускает решительно все уклонения; была бы она не
так тверда и радикальна, то я бы, может быть, и побоялся уклониться.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый
раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с
такою силою, и я был
так счастлив… но что описывать!
Поражало меня тоже, что он больше любил сам приходить ко мне,
так что я наконец ужасно редко стал ходить к маме, в неделю
раз, не больше, особенно в самое последнее время, когда я уж совсем завертелся.
Вот это-то смирение предо мной от
такого человека, от
такого светского и независимого человека, у которого
так много было своего,
разом воскрешало в моем сердце всю мою нежность к нему и всю мою в нем уверенность.
О
таких, как Дергачев, я вырвал у него
раз заметку, «что они ниже всякой критики», но в то же время он странно прибавил, что «оставляет за собою право не придавать своему мнению никакого значения».
— Вы
раз говорили про «женевские идеи»; я не понял, что
такое «женевские идеи»?
Он был все тот же,
так же щеголевато одет,
так же выставлял грудь вперед,
так же глупо смотрел в глаза,
так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но на этот
раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде, как будто он что-то хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
Повторю еще
раз: перемену против первоначального можно было заметить и во все последние дни, но не
так, не до
такой степени — вот что главное.
Я, конечно, обращался к нему
раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а
так как я третировал его решительно свысока во все
разы, как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
Она жила в этом доме совершенно отдельно, то есть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах,
так что, входя и выходя, я, например, ни
разу не встретил никого из Фанариотовых.
Лиза как-то говорила мне
раз, мельком, вспоминая уже долго спустя, что я произнес тогда эту фразу ужасно странно, серьезно и как бы вдруг задумавшись; но в то же время «
так смешно, что не было возможности выдержать»; действительно, Анна Андреевна опять рассмеялась.
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько
раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы не сделали
такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как та, которая потом вышла!
Но я и тут бросил после одной омерзительной истории, случившейся
раз в самом разгаре игры и окончившейся дракой каких-то двух игроков, и стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел меня князь.
Замечу, что во все эти два часа zero ни
разу не выходило,
так что под конец никто уже на zero и не ставил.
— Лиза, мог ли я подумать, что ты
так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что
так начну, и не слезы на этот
раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце,
так что я даже не ожидал того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо в глаза.
— А вот вчера, когда мы утром кричали с ним в кабинете перед приездом Нащокина. Он в первый
раз и совершенно уже ясно осмелился заговорить со мной об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал и объявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я помнил, что я — его участник и
такой же мошенник, как он, — одним словом, хоть не эти слова, но эта мысль.
— Но если были допущены
раз, то уже можете прийти и в другой,
так или не
так?
— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и
так как я знаю ваши к нему чувства, то на этот
раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.