Неточные совпадения
Ну, а эти девочки (elles sont charmantes [Они очаровательны (франц.).]) и их матери, которые приезжают в именины, — так ведь они только свою канву привозят, а сами
ничего не умеют
сказать.
— Cher… жаль, если в конце жизни
скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю все, но
не знаю
ничего хорошего (франц.).] Я решительно
не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы
ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я
сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Скажут, глупо так жить: зачем
не иметь отеля, открытого дома,
не собирать общества,
не иметь влияния,
не жениться? Но чем же станет тогда Ротшильд? Он станет как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин
ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь.
Вообще они, когда
ничего не говорят — всего хуже, а это был мрачный характер, и, признаюсь, я
не только
не доверял ему, призывая в кабинет, но ужасно даже боялся: в этой среде есть характеры, и ужасно много, которые заключают в себе, так
сказать, олицетворение непорядочности, а этого боишься пуще побоев.
Кроме того, есть характеры, так
сказать, слишком уж обшарканные горем, долго всю жизнь терпевшие, претерпевшие чрезвычайно много и большого горя, и постоянного по мелочам и которых
ничем уже
не удивишь, никакими внезапными катастрофами и, главное, которые даже перед гробом любимейшего существа
не забудут ни единого из столь дорого доставшихся правил искательного обхождения с людьми.
— Ба! какой у вас бодрый вид.
Скажите, вы
не знали
ничего о некотором письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нечто по поводу выигранного им наследства? В письме этом завещатель разъясняет волю свою в смысле, обратном вчерашнему решению суда. Письмо еще давно писано. Одним словом, я
не знаю, что именно в точности, но
не знаете ли чего-нибудь вы?
Тогда, разумеется, начнется, так
сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим все те, которые никогда
не имели акций, да и вообще
ничего не имели, то есть все нищие, естественно
не захотят участвовать в окислении…
— Слушайте,
ничего нет выше, как быть полезным.
Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам
не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы
скажете, и как вы
скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше
ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду…
Не я буду, если
не выиграю! Я
не пристрастился; это
не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб
не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме
скажи, что
не выйду от вас…
Кто, кто,
скажите, заставляет вас делать такие признания мне вслух? — вскрикнул я, как опьянелый, — ну что бы вам стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки
ничего не было, — понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой?
— Если б я зараньше
сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня
не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром
ничего и
не достигнешь: никто тебя
не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
Я вдруг вскочил, хотел ему что-то
сказать, стал перед ним, но,
не сказав ничего, выбежал из комнаты и из квартиры.
— Никто
ничего не знает, никому из знакомых он
не говорил и
не мог
сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только, что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе
ничего не известно, и вот только
не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.
— Полно, Лиза,
не надо,
ничего не надо. Я — тебе
не судья. Лиза, что мама?
Скажи, давно она знает?
Как ты странно
сказал про пистолет, Аркадий:
ничего тут этого
не надо, и я знаю сама, что будет.
Андрей Петрович, говоря вчера здесь о дворянстве,
не сказал мне
ничего нового, будьте уверены.
Что это я
сказал маме, что с ним „
ничего не может сделаться“; что я этим хотел
сказать?
Я
не знаю, отчего это происходит: я хочу только
сказать, что смеющийся, как и спящий, большею частью
ничего не знает про свое лицо.
Все закричали, зарадовались, а солдат, как стоял, так ни с места, точно в столб обратился,
не понимает
ничего;
не понял
ничего и из того, что председатель
сказал ему в увещание, отпуская на волю.
Обступили его погорельцы, взвыли — обещал помочь и приказ отдал, а потом призвал управляющего и все отменил: «
Не надоть, говорит,
ничего давать» — и
не сказал за что.
— Она мне ровно
ничего не передавала. Она вечером вчера пришла такая расстроенная, что
не успела даже
сказать со мной слова.
Впрочем,
скажу все: я даже до сих пор
не умею судить ее; чувства ее действительно мог видеть один только Бог, а человек к тому же — такая сложная машина, что
ничего не разберешь в иных случаях, и вдобавок к тому же, если этот человек — женщина.
С молодыми этими людьми (прибывшими почти одновременно с нами) он тоже
не сказал ничего во весь обед, но видно было, однако, что знал их коротко.
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше
не пейте. Это он вам правду
сказал, что вам нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь
ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать
не могу. Вот
скажите мне, что мне уж больше
не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
Я
не знал и
ничего не слыхал об этом портрете прежде, и что, главное, поразило меня — это необыкновенное в фотографии сходство, так
сказать, духовное сходство, — одним словом, как будто это был настоящий портрет из руки художника, а
не механический оттиск.
Все это я таил с тех самых пор в моем сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя! В ту ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я
сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений, в котором я сам
ничего разобрать
не мог. Но, все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне
не скрывая своего испуга, — если у тебя в самом деле что-то есть… документы… одним словом — если у тебя есть что мне
сказать, то
не говори; ради Бога,
ничего не говори; лучше
не говори совсем… как можно дольше
не говори…
—
Ничего не надо заглаживать!
не нуждаюсь,
не хочу,
не хочу! — восклицал я, схватив себя за голову. (О, может быть, я поступил тогда с нею слишком свысока!) —
Скажите, однако, где будет ночевать сегодня князь? Неужели здесь?
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я
не верю
ничему,
ничему не верю! Друг мой,
скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то человека — везут в сумасшедший дом?
— Я вижу, что здесь устроена какая-то западня, и
ничего не понимаю, —
сказала она, — но если только это письмо в самом деле у вас…
Там хороша ли эта честь и верен ли долг — это вопрос второй; но важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже
не предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась надежда и, так
сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а
не вечная эта ломка,
не летающие повсюду щепки,
не мусор и сор, из которых вот уже двести лет все
ничего не выходит.