Неточные совпадения
Замечу тоже, что, кажется, ни на одном европейском языке
не пишется так трудно, как на русском.
Я это
не раз
замечал за собой и в моих словесных отношениях с людьми за весь этот последний роковой год и много мучился этим.
Замечу при сем, в виде феномена, что я
не помню ни одного исключения: все спрашивали.
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти
не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак
не могу представить себе, какое у нее могло быть в то время лицо.
Я приставал к нему раз-другой прошлого года, когда можно было с ним разговаривать (потому что
не всегда можно было с ним разговаривать), со всеми этими вопросами и
заметил, что он, несмотря на всю свою светскость и двадцатилетнее расстояние, как-то чрезвычайно кривился.
Вопросов я наставил много, но есть один самый важный, который,
замечу, я
не осмелился прямо задать моей матери, несмотря на то что так близко сошелся с нею прошлого года и, сверх того, как грубый и неблагодарный щенок, считающий, что перед ним виноваты,
не церемонился с нею вовсе.
При этом
замечу, что Макар Иванович был настолько остроумен, что никогда
не прописывал «его высокородия достопочтеннейшего господина Андрея Петровича» своим «благодетелем», хотя и прописывал неуклонно в каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у него милости, а на самого его благословение Божие.
Об этом мне придется после сказать, но здесь лишь
замечу, что Макар Иванович
не разваливался в гостиной на диванах, а скромно помещался где-нибудь за перегородкой.
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление,
замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я
заметил, ужасно боялся его,
не только в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Замечали за ним (хоть я и
не заметил), что после припадка в нем развилась какая-то особенная наклонность поскорее жениться и что будто бы он уже
не раз приступал к этой идее в эти полтора года.
Поступив к нему, я тотчас
заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было
не заметить, — что все-де как-то странно стали смотреть на него в свете, что все будто стали относиться к нему
не так, как прежде, к здоровому; это впечатление
не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Старику я
не хотел передавать, потому что
не мог
не заметить во весь этот срок, как он трусит ее приезда.
Я говорил об этом Версилову, который с любопытством меня выслушал; кажется, он
не ожидал, что я в состоянии делать такие замечания, но
заметил вскользь, что это явилось у князя уже после болезни и разве в самое только последнее время.
Женщина, то есть дама, — я об дамах говорю — так и прет на вас прямо, даже
не замечая вас, точно вы уж так непременно и обязаны отскочить и уступить дорогу.
— Да; потому что они неприлично одеты; это только развратный
не заметит.
Я ведь
не могу
не заметить, и юноша тоже
заметит, и ребенок, начинающий мальчик, тоже
заметит; это подло.
Идет по бульвару, а сзади пустит шлейф в полтора аршина и пыль
метет; каково идти сзади: или беги обгоняй, или отскакивай в сторону,
не то и в нос и в рот она вам пять фунтов песку напихает.
— Я плюну и отойду. Разумеется, почувствует, а виду
не покажет, прет величественно,
не повернув головы. А побранился я совершенно серьезно всего один раз с какими-то двумя, обе с хвостами, на бульваре, — разумеется,
не скверными словами, а только вслух
заметил, что хвост оскорбителен.
— Друг мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина
не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер
замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
Он сказал, что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его, по закону, и что она
не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
— N'est-ce pas? [
Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше, тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между тем… Я-то знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она там ни проповедовала, это — вечное искание, кому бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И
заметь себе — без единого исключения.
— Ничего этого я
не заметил, вот уж месяц с ним живу, — отвечал я, вслушиваясь с нетерпеньем. Мне ужасно было досадно, что он
не оправился и мямлил так бессвязно.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (
замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности
не стоит).
Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда
не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере это.
«Я
не знаю, может ли паук ненавидеть ту муху, которую
наметил и ловит?
— Это — вопрос,
не относящийся прямо к делу, —
заметил Дергачев перебившему.
— Мое убеждение, что я никого
не смею судить, — дрожал я, уже зная, что полечу.
Я никому ничего
не должен, я плачу обществу деньги в виде фискальных поборов за то, чтоб меня
не обокрали,
не прибили и
не убили, а больше никто ничего с меня требовать
не смеет.
Я, может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто
не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца
не подыму.
Если б я
не был так взволнован, уж разумеется, я бы
не стрелял такими вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда
не говорил, а только о нем слышал. Меня удивляло, что Васин как бы
не замечал моего сумасшествия!
Войдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе; он, может быть, и
не заметил, что я с ним
не разговаривал дорогой.
Крафт об участи этого письма знал очень мало, но
заметил, что Андроников «никогда
не рвал нужных бумаг» и, кроме того, был человек хоть и широкого ума, но и «широкой совести».
Он рассеянно улыбнулся и, странно, прямо пошел в переднюю, точно выводя меня сам, разумеется
не замечая, что делает.
В последнее время я дома очень грубил, ей преимущественно; желал грубить Версилову, но,
не смея ему, по подлому обычаю моему, мучил ее.
Нет,
не незаконнорожденность, которою так дразнили меня у Тушара,
не детские грустные годы,
не месть и
не право протеста явились началом моей «идеи»; вина всему — один мой характер.
Опять-таки, я давно уже
заметил в себе черту, чуть
не с детства, что слишком часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению других; но за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «
Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себя напрасно!
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли
не с самого детства, я иначе
не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом
замечу, что я прощения
не прошу.
Я пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже
замечали идущую женщину из порядочных, но так, что кругом близко
не было публики, как тотчас же приставали к ней.
Не говоря с ней ни слова, мы помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом, как будто совсем
не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный разговор.
— Я, конечно,
не могу
не почувствовать, если вы сами бросаетесь на людей, Татьяна Павловна, и именно тогда, когда я, войдя, сказал «здравствуйте, мама», чего прежде никогда
не делал, — нашел я наконец нужным ей
заметить.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я
не знаю, как ты перед нею рвешь и
мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— А при матери низко об этом
замечать, с твоей стороны, — так и вспыхнула Татьяна Павловна, — и врешь ты, вовсе
не пренебрегли.
— Сам-то медвежонок, а туда же, лоску учит.
Не смейте, сударь, впредь при матери говорить: «Версилов», равно и в моем присутствии, —
не стерплю! — засверкала Татьяна Павловна.
— Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б вы предложили поделить пополам в самом начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем,
не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно,
не обошел бы их в своем завещании.
— Он с особенною любовью описывает, —
заметил Версилов, обращаясь к Татьяне Павловне; та отвернулась и
не ответила.
«Ты
не смеешь сидеть с благородными детьми, ты подлого происхождения и все равно что лакей!» И он пребольно ударил меня по моей пухлой румяной щеке.
Но, чтобы обратиться к нашему, то
замечу про мать твою, что она ведь
не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
Опять-таки
заметь, что я совсем
не называю ее дурой; напротив, тут своего рода ум, и даже презамечательный ум; впрочем, ты уму-то, может быть,
не поверишь…
Но мимоходом, однако,
замечу, что считаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на всем земном шаре, — чуть ли
не самым фантастическим в мире.