Неточные совпадения
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в лице, несмотря на то, что
рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что романа никакого
не было вовсе и что все вышло так.
— Долго
рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого
не зависеть (
не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего
не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего
не хочу.
— Я всего
не застал, но что знаю, пожалуй,
расскажу охотно; только удовлетворю ли вас?
То, что романическая Марья Ивановна, у которой документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному, то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я
не обязан; может быть, когда-нибудь к слову и
расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я
не мог
не соблазниться желанием явиться в Петербург.
На какой ляд дернуло меня идти к Дергачеву и выскочить с моими глупостями, давно зная за собой, что ничего
не сумею
рассказать умно и толково и что мне всего выгоднее молчать?
Бедная
рассказывала иногда с каким-то ужасом и качая головой, как она прожила тогда целые полгода, одна-одинешенька, с маленькой дочерью,
не зная языка, точно в лесу, а под конец и без денег.
Но
не «красоты» соблазнили меня умолчать до сих пор, а и сущность дела, то есть трудность дела; даже теперь, когда уже прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность
рассказать эту «мысль».
Если б Колумб перед открытием Америки стал
рассказывать свою идею другим, я убежден, что его бы ужасно долго
не поняли.
А теперь
расскажу два анекдота, чтобы тем покончить с «идеей» совсем и так, чтоб она ничем уж
не мешала в рассказе.
Не знаю почему, мне казалось, что она так и вспыхнет, когда я ей
расскажу про Васина.
— Я
не знаю, что выражает мое лицо, но я никак
не ожидал от мамы, что она
расскажет вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, — поглядел я на мать, засверкав глазами.
Не могу выразить, как я был обижен.
— Совсем нет,
не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться — что так сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты стану
рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего
не знает из моих приключений.
— Ты прекрасно
рассказал и все мне так живо напомнил, — отчеканил Версилов, — но, главное, поражает меня в рассказе твоем богатство некоторых странных подробностей, о долгах моих например.
Не говоря уже о некоторой неприличности этих подробностей,
не понимаю, как даже ты их мог достать?
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его!
Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так только говорю: новую;
не беспокойся, я знаю конец ее.
Мама, у меня на совести уже восемь лет, как вы приходили ко мне одна к Тушару посетить меня и как я вас тогда принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна
не даст
рассказать.
— Мать
рассказывает, что
не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гроба
не только
не брать, а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует сделать! Я здесь никогда
не был и… вообразить
не могу, что здесь можно жить.
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты
рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя
не было?
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще
не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то
расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
Для чего я так вдруг разозлился и для чего так обидел его — так усиленно и нарочно, — я бы
не мог теперь
рассказать, конечно и тогда тоже.
Хотелось ли мне
рассказать, или порисоваться, или подраться, или даже заплакать —
не знаю, только я поднялся к Татьяне Павловне.
К счастью, он сидел с моим хозяином, который, чтоб
не было скучно гостю ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему с жаром начал
рассказывать.
— А, вот и ты, — протянул он мне руку дружески и
не вставая с места. — Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович
рассказывает преинтересную историю об этом камне, близ Павловских казарм… или тут где-то…
— Ну вот видишь, даже, может, и в карты
не играет! Повторяю,
рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только, чтоб он клейма
не клал на свои изделия…
— Кто этого
не слышал, и он совершенно даже знает,
рассказывая, что ты это наверно уж слышал, но все-таки
рассказывает, нарочно воображая, что ты
не слыхал.
Войдя, он прервал их разговор и тотчас начал
рассказывать о вчерашней игре, даже еще и
не садясь.
Об этой фантазии гордой и стыдливой Анны Андреевны увидать этого ребенка и о встрече там с Лизой я, может быть, потом
расскажу, если будет место; но все же я никак
не ожидал, чтоб Анна Андреевна когда-нибудь пригласила Лизу к себе.
Теперь я боюсь и
рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что
не было возможности верить. И что же, я совсем
не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
Я на прошлой неделе заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама
не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне
рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся «
не в свое дело»…
— Крафт мне
рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам
не зная как и для чего, и,
не взглянув на нее, быстро вышел.
Тут я
рассказал ему весь мой визит до чрезвычайной подробности. Он все выслушал молча; о возможности сватовства князя к Анне Андреевне
не промолвил ни слова; на восторженные похвалы мои Анне Андреевне промямлил опять, что «она — милая».
Я Петру Ипполитовичу
рассказывал раз, но он
не поверил, и даже с негодованием…
Я присел к столику и
рассказал ему сначала все фактами о князе и о Лизе и о вчерашней сцене моей у князя после рулетки;
не забыл и о выигрыше на рулетке. Он выслушал очень внимательно и переспросил о решении князя жениться на Лизе.
Не подымая его фразы, я прямо приступил к делу и
рассказал. Он был видимо поражен, хотя нисколько
не потерял хладнокровия. Он все подробно переспросил.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется,
не для того, чтоб
рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я
не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и
не продолжал об этом.
Горячий стакан явился, я выхлебнул его с жадностью, и он оживил меня тотчас же; я опять залепетал; я полулежал в углу на диване и все говорил, — я захлебывался говоря, — но что именно и как я
рассказывал, опять-таки совсем почти
не помню; мгновениями и даже целыми промежутками совсем забыл.
Я сохранил ясное воспоминание лишь о том, что когда
рассказывал ему о «документе», то никак
не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и по лицу его слишком видел, что он никак
не может понять меня, но что ему очень бы хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что было опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал тему и забывал, о чем говорил.
Мама
рассказывала мне всегда обо всем домашнем, обыкновенно когда приходила с супом кормить меня (когда я еще
не мог сам есть), чтобы развлечь меня; я же при этом упорно старался показать каждый раз, что мало интересуюсь всеми этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну
не расспросил подробнее, даже промолчал совсем.
— Ах, Андрей Петрович, — воскликнула действительно с чрезвычайным беспокойством мама, —
расскажи уж поскорей,
не томи: чем ее, бедную, порешили?
—
Рассказывать по целой книге можете, а пошевелиться
не в силах?
Его медом
не корми, а
расскажи, где кто воюет и будем ли мы воевать.
Но были и
не умилительные, были даже совсем веселые, были даже насмешки над иными монахами из беспутных, так что он прямо вредил своей идее,
рассказывая, — о чем я и заметил ему: но он
не понял, что я хотел сказать.
Я, право,
не знаю, как это было, но он
рассказал мне все об той ночи: он говорил, что вы, даже едва очнувшись, упоминали уже ему обо мне и… об вашей преданности ко мне.
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все
расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще
не жил; если б ты знал, каких чуланов они
не побоятся…
Я начал было плакать,
не знаю с чего;
не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем
рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я знаю, что она ни за что бы
не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
Затем… затем я, конечно,
не мог, при маме, коснуться до главного пункта, то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно,
не по моей вине, потому что я все, что можно было
рассказать,
рассказал прекрасно.
— Молчи. Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты там
не договорил, когда про вчерашнюю ахинею
рассказывал?
— А наплевать мне на твою дрожь! — воскликнула она. — Какую еще
рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь
не знаешь ли чего? — впилась она в меня вопросительным взглядом. — Ведь сам же ей поклялся тогда, что письмо Крафта сожег?
Но что мучило меня до боли (мимоходом, разумеется, сбоку, мимо главного мучения) — это было одно неотвязчивое, ядовитое впечатление — неотвязчивое, как ядовитая, осенняя муха, о которой
не думаешь, но которая вертится около вас, мешает вам и вдруг пребольно укусит. Это было лишь воспоминание, одно происшествие, о котором я еще никому на свете
не сказывал. Вот в чем дело, ибо надобно же и это где-нибудь
рассказать.
Разговор
не умолкал; стали многое припоминать о покойном, много
рассказала о нем и Татьяна Павловна, чего я совершенно
не знал прежде.
Анна Андреевна уже воротилась, и меня тотчас же допустили. Я вошел, сдерживая себя по возможности.
Не садясь, я прямо
рассказал ей сейчас происшедшую сцену, то есть именно о «двойнике». Никогда
не забуду и
не прощу ей того жадного, но безжалостно спокойного и самоуверенного любопытства, с которым она меня выслушала, тоже
не садясь.