Неточные совпадения
Удивлялся я тоже
не раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он был сухощав,
хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое, так что в первый раз видевший никак бы
не ожидал этого.
Но всего милее ему было поболтать о женщинах, и так как я, по нелюбви моей к разговорам на эту тему,
не мог быть
хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
О mon cher, этот детский вопрос в наше время просто страшен: покамест эти золотые головки, с кудрями и с невинностью, в первом детстве, порхают перед тобой и смотрят на тебя, с их светлым смехом и светлыми глазками, — то точно ангелы Божии или прелестные птички; а потом… а потом случается, что
лучше бы они и
не вырастали совсем!
— Cher… жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю все, но
не знаю ничего
хорошего (франц.).] Я решительно
не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за
хорошего и начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в себе самым мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и именно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя
не раскаиваюсь.
Мне
не нужно денег, или,
лучше, мне
не деньги нужны; даже и
не могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы!
Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для вас? Блажен, кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я только
не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил бы
лучше. А это сберегу на память.
— Ну, а я так по лицу Татьяны Павловны давно угадал, что она в меня влюблена.
Не смотрите так зверски на меня, Татьяна Павловна,
лучше смеяться!
Лучше смеяться!
— Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще
не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и все это нам наконец простишь, и мы опять заживем как нельзя
лучше.
— Я хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и это рассказал.
Не все можно рассказать словами, иное
лучше никогда
не рассказывать. Я же вот довольно сказал, да ведь вы же
не поняли.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще
не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне
лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
Они как-то это умеют, а мы тут чего-то
не понимаем, и вообще они умеют
лучше нашего обделывать свои дела.
Я, конечно, понял, что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было и
не рассказывать и даже
лучше, если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
Я попал сюда нечаянно, Татьяна Павловна; виновата одна ваша чухонка или,
лучше сказать, ваше к ней пристрастие: зачем она мне на мой вопрос
не ответила и прямо меня сюда привела?
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут меня
не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст купец,
не захочет —
не отдаст, а дело начнете — сами приплатиться можете, всего
лучше помиритесь“.
А деньги так даже
лучше бы было нам и совсем
не брать, маменька: коли уж он место обещался достать, то и того достаточно… хоть мы и нуждаемся».
— Знаете что, Васин? Я
не могу
не согласиться с вами, но… я так люблю
лучше, мне так нравится
лучше!
Это видимое прямодушие его и готовность ко всему
хорошему я, правда, еще
не знал, как принять окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне было
не верить?
— Да ведь вот же и тебя
не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная.
Лучше меня, гораздо
лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Нет, я
не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза,
лучше прямо: у меня такая черта, что
не люблю, когда до иного щекотного в душе пальцами дотрагиваются… или,
лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно,
не правда ли? Так что я иногда
лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
— Ах, Боже мой, да ты
не торопись: это все
не так скоро. Вообще же, ничего
не делать всего
лучше; по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем
не участвовал.
— Милый мой, — сказал он мне вдруг, несколько изменяя тон, даже с чувством и с какою-то особенною настойчивостью, — милый мой, я вовсе
не хочу прельстить тебя какою-нибудь буржуазною добродетелью взамен твоих идеалов,
не твержу тебе, что «счастье
лучше богатырства»; напротив, богатырство выше всякого счастья, и одна уж способность к нему составляет счастье.
— Развить? — сказал он, — нет, уж
лучше не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
Это наследство — о, может,
лучше б было, если б оно
не приходило вовсе!
— Алексей Владимирович Дарзан, Ипполит Александрович Нащокин, — поспешно познакомил их князь; этого мальчика все-таки можно было рекомендовать: фамилия была
хорошая и известная, но нас он давеча
не отрекомендовал, и мы продолжали сидеть по своим углам. Я решительно
не хотел повертывать к ним головы; но Стебельков при виде молодого человека стал радостно осклабляться и видимо угрожал заговорить. Все это мне становилось даже забавно.
—
Не понимаете, так и
лучше! Это хорошо, очень хорошо, что
не понимаете. Это похвально… если действительно только
не понимаете.
«Что мне теперь
лучше, смелость или робость?» Но все это только мелькало, потому что в сердце было главное, и такое, что я определить
не мог.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого,
не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но
не спросил: «
лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
Да и лицо у вас совсем деревенское, лицо деревенской красавицы, —
не обижайтесь, ведь это хорошо, это
лучше — круглое, румяное, ясное, смелое, смеющееся и… застенчивое лицо!
— И тем
лучше, что
не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я был в этом уверен. Brisons-là, mon cher, [Оставим это, мой милый (франц.).] и постарайся как-нибудь
не играть.
— Если б я был Отелло, а вы — Яго, то вы
не могли бы
лучше… впрочем, я хохочу!
«Выиграю — мое счастье, проставлю — тем
лучше; никогда уже более
не буду играть».
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще
не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да
лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Я принял платочек, хотел было заметить, что нам «от господина Тушара и Антонины Васильевны очень
хорошее положено содержание и мы ни в чем
не нуждаемся», но удержался и взял платочек.
Я думаю, мы тогда взаимно почувствовали, что обязаны друг другу многими объяснениями… и что именно потому всего
лучше никогда
не объясняться.
Итак: если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте
не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите
лучше его, когда он смеется.
А что тайна, то оно тем даже и
лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страх сей к веселию сердца: «Все в тебе, Господи, и я сам в тебе и приими меня!»
Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна, — прибавил он умиленно.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и
не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают
лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я
не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
— О, я
не в том смысле; я употребил слово в его общем смысле. Ну, там религиозный бродяга, ну, набожный, а все-таки бродяга. В
хорошем, почтенном смысле, но бродяга… Я с медицинской точки…
— Безбожника человека, — сосредоточенно продолжал старик, — я, может, и теперь побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович: безбожника-то я совсем
не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого — вот как
лучше объявить его надо.
Был он весьма неглуп и расчетлив, но горяч и, сверх того, простодушен или,
лучше сказать, наивен, то есть
не знал ни людей, ни общества.
Я прямо пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот принял меня прекрасно.
Не знаю,
хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
Вот эссенция моих вопросов или,
лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя,
не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
— Ну, так
лучше не ожидайте, потому что, «может быть», ничего
не будет, — пролепетал я с невыразимо тягостным чувством.
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого стал почти вдвое
лучше, — и
не смейте никогда говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что
не надо ничего делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а что
лучше всего лежать,
не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да спать — и только.
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы
лучше не пейте. Это он вам правду сказал, что вам нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать
не могу. Вот скажите мне, что мне уж больше
не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
Так ты и женись, нимало
не медля, это
лучше.
Я никого
не люблю, да это и
лучше; но я желаю всем счастья, всем, и ему первому, и пусть он узнает про это… даже сейчас же, мне было бы очень приятно…
Он блаженно улыбнулся, хотя в улыбке его и отразилось как бы что-то страдальческое или,
лучше сказать, что-то гуманное, высшее…
не умею я этого высказать; но высокоразвитые люди, как мне кажется,
не могут иметь торжественно и победоносно счастливых лиц.
Не ответив мне, он снял портрет с колец обеими руками, приблизил к себе, поцеловал его, затем тихо повесил опять на стену.