Неточные совпадения
Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж,
лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто
не видал.
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и
не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и
похорошела.
Оно даже и
лучше, коли драть начнет, а я
не того боюсь… я… глаз ее боюсь… да… глаз…
— Сайку я тебе сею минутою принесу, а
не хошь ли вместо колбасы-то щей?
Хорошие щи, вчерашние. Еще вчера тебе оставила, да ты пришел поздно.
Хорошие щи.
Однажды он целую зиму совсем
не топил своей комнаты и утверждал, что это даже приятнее, потому что в холоде
лучше спится.
— Нет,
лучше совсем ничего
не думать!»
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то
не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и
не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы
лучше, если б их здесь совсем
не было, но… над ними еще два этажа».
— Здравствуйте, Алена Ивановна, — начал он как можно развязнее, но голос
не послушался его, прервался и задрожал, — я вам… вещь принес… да вот
лучше пойдемте сюда… к свету… — И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался...
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже
не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо
лучше было бы ему совсем
не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Да!
лучше выбросить! — повторял он, опять садясь на диван, — и сейчас, сию минуту,
не медля!..» Но вместо того голова его опять склонилась на подушку; опять оледенил его нестерпимый озноб; опять он потащил на себя шинель.
— Нет,
лучше и
не думая, и с плеч долой!» Но вдруг он остановился как вкопанный...
Купол собора, который ни с какой точки
не обрисовывается
лучше, как смотря на него отсюда, с моста,
не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение.
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас
лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу». Ну, так как же, по-вашему, в полной он или
не в полной памяти, а?
— Гм! — сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось, что ты все еще
не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем
лучше смотришь. Молодец! Ну да к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
Больше я его на том
не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что
не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть
лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие, или,
лучше сказать, до вас доведенные,
не имеют и тени здравого основания, и я… подозреваю, кто… одним словом… эта стрела… одним словом, ваша мамаша…
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе
не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще
лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
Так вот если бы ты
не был дурак,
не пошлый дурак,
не набитый дурак,
не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! — так вот, если б ты
не был дурак, ты бы
лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти
не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна
не могла выносить нечистоты и
лучше соглашалась мучить себя по ночам и
не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
— Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра… Разве ты
не видишь… — перепугалась мать, бросаясь к Дуне. — Ах, уйдемте уж
лучше!
— Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович,
не мог разве
лучше вам квартиру… А впрочем, знаете, я немного пьян и потому… обругал;
не обращайте…
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть
лучше сказать: что он любит и что
не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
Она говорит, что
лучше будет, то есть
не то что
лучше, а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и Родя тоже нарочно пришел сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились…
—
Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно
не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
—
Не бойтесь, маменька, — сказала Дуня, целуя ее, —
лучше верьте в него. Я верю.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть
не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же
лучше… и дойдешь до такой черты, что
не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж
не помню, где я его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже
хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
— Это уж, конечно,
не мне решать, а, во-первых, вам, если такое требование Петра Петровича вас
не обижает, а во-вторых — Дуне, если она тоже
не обижается. А я сделаю, как вам
лучше, — прибавил он сухо.
— И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, — так уж пусть и будет. А мне и самой легче:
не люблю притворяться и лгать;
лучше будем всю правду говорить… Сердись,
не сердись теперь Петр Петрович!
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы
не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да
лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
Я и сам хочу жить, а то
лучше уж и
не жить.
— Вы даже, может быть, и совсем
не медведь, — сказал он. — Мне даже кажется, что вы очень
хорошего общества или, по крайней мере, умеете при случае быть и порядочным человеком.
Притом этот человек
не любил неизвестности, а тут надо было разъяснить: если так явно нарушено его приказание, значит, что-нибудь да есть, а стало быть,
лучше наперед узнать; наказать же всегда будет время, да и в его руках.
— Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему
не исполнено ваше желание: она
хорошие намерения имела. Да и пишете вы мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А я так вам напротив скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мы все бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.
— Я думаю, что у него очень
хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее
не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что
не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора
хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
— Хозяева очень
хорошие, очень ласковые, — отвечала Соня, все еще как бы
не опомнившись и
не сообразившись, — и вся мебель, и все… все хозяйское. И они очень добрые, и дети тоже ко мне часто ходят…
Но часть игры была обнаружена, и, уж конечно, никто
лучше его
не мог понять, как страшен был для него этот «ход» в игре Порфирия.
— А вы подарите-ка ей
лучше что-нибудь. Бьюсь об заклад, что об этом-то вот вы и
не подумали.
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть
не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или,
лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы
не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени
не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
Такое начало
не предвещало
хорошего конца.
Рассудите же; мало того, как истинный друг ваш, прошу вас (ибо
лучше друга
не может быть у вас в эту минуту), опомнитесь!
— Стало быть,
лучше Лужину жить и делать мерзости! Вы и этого решить
не осмелились?
— Соня, — сказал он, — уж
лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть.
—
Не теперь, Соня.
Лучше потом, — прибавил он, чтоб ее успокоить.
— Я сказал ей, что ты очень
хороший, честный и трудолюбивый человек. Что ты ее любишь, я ей
не говорил, потому она это сама знает.
— Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь
лучше, — надо иль
не надо тебе запивать.
— Я рассудил, что нам по откровенности теперь действовать
лучше, — продолжал Порфирий Петрович, немного откинув голову и опустив глаза, как бы
не желая более смущать своим взглядом свою прежнюю жертву и как бы пренебрегая своими прежними приемами и уловками, — да-с, такие подозрения и такие сцены продолжаться долго
не могут.
—
Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперь и права
не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж все равно, а следственно, я единственно только для вас. Ей-богу,
лучше будет, Родион Романыч!
— Прогуляться собираетесь? Вечерок-то будет хорош, только грозы бы вот
не было. А впрочем, и
лучше, кабы освежило…