Неточные совпадения
«Да, да, как это было? — думал он, вспоминая сон. — Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет,
не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,] и
не Il mio tesoro, a что-то
лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», вспоминал он.
Он раскаивался только в том, что
не умел
лучше скрыть от жены.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету,
не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно
не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или,
лучше сказать,
не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
Либеральная партия говорила или,
лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся,
не оттого, чтоб у него на душе было что-нибудь особенно приятное, — радостную улыбку вызвало
хорошее пищеварение.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были
хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и
не могли обойти своего; и Облонскому
не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только
не отказываться,
не завидовать,
не ссориться,
не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и
не делал.
Казалось бы, ничего
не могло быть проще того, чтобы ему,
хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы
хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что
не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
— Если тебе хочется, съезди, но я
не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого
не боюсь, он тебя
не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе
лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
Когда же появился Вронский, она еще более была рада, утвердившись в своем мнении, что Кити должна сделать
не просто
хорошую, но блестящую партию.
— Да постой. Разве я заискиваю? Я нисколько
не заискиваю. А молодой человек, и очень
хороший, влюбился, и она, кажется…
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити будет несчастна, если он
не женится на ней, он бы очень удивился и
не поверил бы этому. Он
не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и
хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет,
не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам
лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
—
Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем
лучше, мой милый, тем
лучше.]
— Я о ней ничего, кроме самого
хорошего,
не знаю, и в отношении к себе я видела от нее только ласку и дружбу».
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни,
не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть
хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего
не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет
хорошая.
— Да ты думаешь, она ничего
не понимает? — сказал Николай. — Она всё это понимает
лучше всех нас. Правда, что есть в ней что-то
хорошее, милое?
— Нет, мне надо, надо ехать, — объясняла она невестке перемену своего намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько дел, что
не перечтешь, — нет, уж
лучше нынче!
— Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я
не очень желаю для Кити этого брака. И
лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог влюбиться в тебя в один день.
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или
лучше вследствие этого, Алексей Александрович
не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё читать.
— Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, — отвечала она. —
Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы ничего
не понимаете в музыке.
Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
И, выйдя на двор, Левин, как дерево весною, еще
не знающее, куда и как разрастутся его молодые побеги и ветви, заключенные в налитых почках, сам
не знал хорошенько, за какие предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что он полон планов и предположений самых
хороших.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один
лучше другого представлялись ему: обсадить все поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы
не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота.
Уж
не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и всё, кажущееся дурным, сделать опять
хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассевать.
— Нет,
лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. — Как это ты
не куришь! Сигара — это такое
не то что удовольствие, а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!
— Так уж
лучше не изучать.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы
лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот
не отказался даже. Ведь это
не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет
не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
— Оченно скупы Константин Дмитрич, — сказал он с улыбкой, обращаясь к Степану Аркадьичу, — окончательно ничего
не укупишь. Торговал пшеницу,
хорошие деньги давал.
— Оттого, что я лакею
не подам руки, а лакей во сто раз
лучше.
— All right, sir — все исправно, сударь, — где-то внутри горла проговорил голос Англичанина. —
Лучше не ходите, — прибавил он, поднимая шляпу. — Я надел намордник, и лошадь возбуждена.
Лучше не ходить, это тревожит лошадь.
«Да, я
не прощу ему, если он
не поймет всего значения этого.
Лучше не говорить, зачем испытывать?» думала она, всё так же глядя на него и чувствуя, что рука ее с листком всё больше и больше трясется.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и были
хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор
не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
— У тебя
не совсем
хороший вид, — сказала она.
Мадам Шталь принадлежала к высшему обществу, но она была так больна, что
не могла ходить, и только в редкие
хорошие дни появлялась на водах в колясочке.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что
не было ничего худого, хотя и
хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Узнав все эти подробности, княгиня
не нашла ничего предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой, тем более что Варенька имела манеры и воспитание самые
хорошие: отлично говорила по-французски и по-английски, а главное — передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.
— О нет, он очень
хороший человек, и я
не несчастна; напротив, я очень счастлива. Ну, так
не будем больше петь нынче? — прибавила она, направляясь к дому.
— Может быть, — сказал он, пожимая локтем её руку. — Но
лучше, когда делают так, что, у кого ни спроси, никто
не знает.
— Так
лучше вам
не ходить… И вы понимаете, вы
не обижайтесь?..
— Чтобы казаться
лучше пред людьми, пред собой, пред Богом; всех обмануть. Нет, теперь я уже
не поддамся на это! Быть дурною, но по крайней мере
не лживою,
не обманщицей!
— Но я еще
не признаю этого дела
хорошим, — покраснев сказал Константин Левин.
— То есть я
не признаю его ни
хорошим, ни возможным.
Трава пошла мягче, и Левин, слушая, но
не отвечая и стараясь косить как можно
лучше, шел за Титом. Они прошли шагов сто. Тит всё шел,
не останавливаясь,
не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно становилось, что он
не выдержит: так он устал.
Он ничего
не думал, ничего
не желал, кроме того, чтобы
не отстать от мужиков и как можно
лучше сработать. Он слышал только лязг кос и видел пред собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.
Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во всей ее славе. Никто
лучше Левина
не мог понять ее величия.
— Дарья Александровна, — сказал он, — так выбирают платье или
не знаю какую покупку, а
не любовь. Выбор сделан, и тем
лучше… И повторенья быть
не может.
«Без сомнения, наше общество еще так дико (
не то, что в Англии), что очень многие», — и в числе этих многих были те, мнением которых Алексей Александрович особенно дорожил, — «посмотрят на дуэль с
хорошей стороны; но какой результат будет достигнут?
— Отложить и никого
не принимать, — сказал он на вопрос швейцара, с некоторым удовольствием, служившим признаком его
хорошего расположения духа, ударяя на слове «
не принимать».
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто
не хочет знать. Знаете, в
хорошем обществе
не говорят и
не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это.
Последнее ее письмо, полученное им накануне, тем в особенности раздражило его, что в нем были намеки на то, что она готова была помогать ему для успеха в свете и на службе, а
не для жизни, которая скандализировала всё
хорошее общество.