Неточные совпадения
Он сам, этот мрачный и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он черт знает откуда брал (точно из кармана), когда видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и
не то что сентиментальным, а так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» —
две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
Вопрос следующий: как она-то могла, она сама, уже бывшая полгода в браке, да еще придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная, как бессильная муха, она, уважавшая своего Макара Ивановича
не меньше чем какого-то Бога, как она-то могла, в какие-нибудь
две недели, дойти до такого греха?
Письма присылались в год по
два раза,
не более и
не менее, и были чрезвычайно одно на другое похожие.
Вот почему и случилось, что до двадцатого года я почти
не видал моей матери, кроме двух-трех случаев мельком.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, в продолжение
двух лет; копление же началось с первого дня моей «идеи», а потому Версилов
не должен был знать об этих деньгах ни слова.
О двух-трех письмах, тоже деловых, которые я написал по его просьбе, я и
не упоминаю.
— Я плюну и отойду. Разумеется, почувствует, а виду
не покажет, прет величественно,
не повернув головы. А побранился я совершенно серьезно всего один раз с какими-то
двумя, обе с хвостами, на бульваре, — разумеется,
не скверными словами, а только вслух заметил, что хвост оскорбителен.
Когда у него умер отец, он вышел, и я
два года его
не видал, а через
два года встретил на улице.
Хоть он и бил меня
два года назад, а всегда во мне нуждался,
не для одних сапог; он все мне пересказывал.
Я вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о том, как я провожал
два хвоста к институтам, что я
не потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет, то надо покончить и т. д., и т. д.
— Я ничего
не читал и совсем
не литературен. Я читал, что попадется, а последние
два года совсем ничего
не читал и
не буду читать.
Вошли
две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности
не стоит).
Выражение лица
не совсем доброе, но важное; двадцать
два года.
Я даже совсем
не сожалел одного господина, который ошибкою,
не расслышав, купил мельхиоровый молочник вместо серебряного, вместо
двух рублей за пять; даже очень мне весело стало.
Десятирублевая была в жилетном кармане, я просунул
два пальца пощупать — и так и шел
не вынимая руки.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была
не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в
двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще
две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже
не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор
не вступали.
И без того Россия умерла бы когда-нибудь; народы, даже самые даровитые, живут всего по полторы, много по
две тысячи лет;
не все ли тут равно:
две тысячи или двести лет?
В последние
два года я даже перестал книги читать, боясь наткнуться на какое-нибудь место
не в пользу «идеи», которое могло бы потрясти меня.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть
два рубля, я хочу жить один, ни от кого
не зависеть (
не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего
не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего
не хочу.
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты
две и все смотря куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто
не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
Утверждали тоже, что Версилов
не только сам желал, но даже и настаивал на браке с девушкой и что соглашение этих
двух неоднородных существ, старого с малым, было обоюдное.
Вот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленных веков могут повторять эти удивительные
два слова, составляющие весь секрет, а между тем Ротшильд остается один. Значит: то, да
не то, и фатеры совсем
не ту мысль повторяют.
Отсюда прямо
два вывода: первый — упорство в накоплении, даже копеечными суммами, впоследствии дает громадные результаты (время тут ничего
не значит), и второй — что самая нехитрая форма наживания, но лишь непрерывная, обеспечена в успехе математически.
Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них
не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде,
не более; но и при сознательном наживании уже в совершенно другой форме, но с целью стать Ротшильдом, — потребуется
не меньше хотения и силы воли, чем у этих
двух нищих.
Черного хлеба выходило
не более
двух с половиною фунтов ежедневно.
Я воображал тысячу раз, как я приступлю: я вдруг очутываюсь, как с неба спущенный, в одной из
двух столиц наших (я выбрал для начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого
не завишу, здоров и имею затаенных в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала.
Раз заведя, я был уверен, что проношу долго; я
два с половиной года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье было всегда ново и
не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще, раз по пяти и шести в день.
У меня достало же силы
не есть и из копеек скопить семьдесят
два рубля; достанет и настолько, чтобы и в самом вихре горячки, всех охватившей, удержаться и предпочесть верные деньги большим.
А теперь расскажу
два анекдота, чтобы тем покончить с «идеей» совсем и так, чтоб она ничем уж
не мешала в рассказе.
Я в эти
две недели ужасно важничал перед товарищами, хвастался моим синим сюртуком и папенькой моим Андреем Петровичем, и вопросы их: почему же я Долгорукий, а
не Версилов, — совершенно
не смущали меня именно потому, что я сам
не знал почему.
— Да я и
не обвиняю, совсем нет, и, поверьте,
не жалуюсь на Тушара! — прокричал я, несколько сбитый с толку, — да и бил он меня каких-нибудь месяца
два.
С детьми тоже скоро меня посадили вместе и пускали играть, но ни разу, в целые
два с половиной года, Тушар
не забыл различия в социальном положении нашем, и хоть
не очень, а все же употреблял меня для услуг постоянно, я именно думаю, чтоб мне напомнить.
Татьяна Павловна говорила что-то очень громко и много, так что я даже разобрать
не мог, и раза
два пихнула меня в плечо кулаком.
Не знаю почему, но меня начал мало-помалу бесить вид этих
двух загроможденных книгами столов.
Но, разглядев
две наши отворенные двери, проворно притворила свою, оставив щелку и из нее прислушиваясь на лестницу до тех пор, пока
не замолкли совсем шаги убежавшей вниз Оли. Я вернулся к моему окну. Все затихло. Случай пустой, а может быть, и смешной, и я перестал об нем думать.
— Нет-с, я ничего
не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок
не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович
двух зайцев предпочел.
— За
двумя зайцами погонишься — ни одного
не поймаешь, говорит народная, или, вернее, простонародная пословица.
Увидав хозяйку, стоявшую опять у своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней через коридор; прошушукав с нею минуты
две и, конечно, получив сведения, он уже осанисто и решительно воротился в комнату, взял со стола свой цилиндр, мельком взглянулся в зеркало, взъерошил волосы и с самоуверенным достоинством, даже
не поглядев на меня, отправился к соседкам.
Уже раза
два раздался его громкий хохот и, наверно, совсем неуместно, потому что рядом с его голосом, а иногда и побеждая его голос, раздавались голоса обеих женщин, вовсе
не выражавшие веселости, и преимущественно молодой женщины, той, которая давеча визжала: она говорила много, нервно, быстро, очевидно что-то обличая и жалуясь, ища суда и судьи.
Я
не садился и ждал минуты две-три; почти уже смеркалось, и темная квартирка Татьяны Павловны казалась еще неприветливее от бесконечного, везде развешанного ситца.
— Про это я ничего
не знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели
две спустя после своего разрешения; что тут случилось —
не знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что был ребенок, и, кажется, сначала
не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
— Я
не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом деле по неприятностям. Вам известно, что он прошлого года осенью, именно будучи в отставке, месяца
два или три прожил в Луге?
Признаюсь, я
не осмелился войти к соседкам и уже потом только увидел несчастную, уже когда ее сняли, да и тут, правда, с некоторого расстояния, накрытую простыней, из-за которой выставлялись
две узенькие подошвы ее башмаков.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю
два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „
Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то
не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
—
Не знаю;
не берусь решать, верны ли эти
два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Так болтая и чуть
не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть
не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти
два дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
— Ах вы, хитрец! — вскричал я, принимая письма, — клянусь, ведь все это — вздор и никакого тут дела нет, а эти
два поручения вы нарочно выдумали, чтоб уверить меня, что я служу и
не даром деньги беру!
То есть
не то что великолепию, но квартира эта была как у самых «порядочных людей»: высокие, большие, светлые комнаты (я видел
две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и
не Бог знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки.
Перелетаю пространство почти в
два месяца; пусть читатель
не беспокоится: все будет ясно из дальнейшего изложения.