Неточные совпадения
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не будучи
князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда я стал уже очень сердиться, то на вопрос: ты
князь? всегда отвечал...
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не
князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз
и оправдываться было бы для меня унизительно.
Я забыл сказать, что он ужасно любил
и уважал свою фамилию «Долгорукий». Разумеется, это — смешная глупость. Всего глупее то, что ему нравилась его фамилия именно потому, что есть
князья Долгорукие. Странное понятие, совершенно вверх ногами!
Кроме нищеты, стояло нечто безмерно серьезнейшее, — не говоря уже о том, что все еще была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с
князьями Сокольскими,
и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а может
и несколько более тысяч.
Отвернулись от него все, между прочим
и все влиятельные знатные люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком
и — что хуже всего в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад в Германии,
и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из
князей Сокольских,
и на которую он не ответил вызовом.
Правда,
и сын
и дочь витали в самом высшем кругу, чрез Фанариотовых
и старого
князя Сокольского (бывшего друга Версилова).
Поясню с самого начала, что этот
князь Сокольский, богач
и тайный советник, нисколько не состоял в родстве с теми московскими
князьями Сокольскими (ничтожными бедняками уже несколько поколений сряду), с которыми Версилов вел свою тяжбу.
Тем не менее старый
князь очень ими интересовался
и особенно любил одного из этих
князей, так сказать их старшего в роде — одного молодого офицера.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика
и был его другом, странным другом, потому что этот бедный
князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется,
и всегда во всю дружбу.
Впрочем, они уже давно не видались; бесчестный поступок, в котором обвиняли Версилова, касался именно семейства
князя; но подвернулась Татьяна Павловна,
и чрез ее-то посредство я
и помещен был к старику, который желал «молодого человека» к себе в кабинет.
Этого чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте,
и одного было бы совершенно достаточно; но, по желанию самого
князя, прибавили
и меня, будто бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен в кабинет
и часто, даже для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Мы целый день потом просидели над этой бумагой с
князем,
и он очень горячо со мной спорил, однако же остался доволен; не знаю только, подал ли бумагу или нет.
Проснувшись в то утро
и одеваясь у себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце,
и хоть я плевался, но, входя в дом
князя, я снова почувствовал то же волнение: в это утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
Это именно была дочь
князя, та генеральша Ахмакова, молодая вдова, о которой я уже говорил
и которая была в жестокой вражде с Версиловым.
О вероятном прибытии дочери мой
князь еще не знал ничего
и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть
и шептались
и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не было.
Я говорил об этом Версилову, который с любопытством меня выслушал; кажется, он не ожидал, что я в состоянии делать такие замечания, но заметил вскользь, что это явилось у
князя уже после болезни
и разве в самое только последнее время.
Князь был очень религиозен
и чувствителен.
Впрочем, вовсе не по поводу
князя это пишу,
и даже не по поводу тогдашнего разговора.
—
И сходило с рук? — полюбопытствовал
князь.
— Какой вы,
князь, расслабленный!
И точно у вас у самих дети. Ведь у вас нет детей
и никогда не будет.
—
Князь, я вас покорнейше прошу выдать мне сейчас же должные мне вами пятьдесят рублей за этот месяц, — выпалил я залпом
и раздражительно до грубости.
Князь испугался
и стал уверять, что я ужасно много служил, что я буду еще больше служить
и что пятьдесят рублей так ничтожно, что он мне, напротив, еще прибавит, потому что он обязан,
и что он сам рядился с Татьяной Павловной, но «непростительно все позабыл».
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело,
и я жду
князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра
и Андрею Петровичу (то есть Версилову),
и, кажется, он останется победителем, а
князья ни при чем. Закон!
— Ну
и что ж, — изменилось вдруг все лицо
князя, — проповедует Бога по-прежнему,
и,
и… пожалуй, опять по девочкам, по неоперившимся девочкам? Хе-хе! Тут
и теперь презабавный наклевывается один анекдот… Хе-хе!
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены
князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое
и которая (замечу для будущего)
и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой
и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть,
и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
Я был так смущен только что происшедшим, что, при входе их, даже не встал, хотя
князь встал им навстречу; а потом подумал, что уж стыдно вставать,
и остался на месте.
Главное, я был сбит тем, что
князь так закричал на меня три минуты назад,
и все еще не знал: уходить мне или нет.
Все, что предполагал или делал
князь, во всей этой куче его родных
и «ожидающих» тотчас же возбуждало интерес
и являлось событием, — тем более его внезапное пристрастие ко мне.
Мне положительно было известно, что
князь очень интересовался судьбой Анны Андреевны
и искал ей жениха.
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав
князю руку
и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня
и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла
и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная.
И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
— А это… а это — мой милый
и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал
князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, —
и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел
и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Вопросы этой девицы, бесспорно, были ненаходчивы, но, однако ж, она таки нашлась, чем замять мою глупую выходку
и облегчить смущение
князя, который уж тем временем слушал с веселой улыбкою какое-то веселое нашептыванье ему на ухо Версиловой, — видимо, не обо мне.
— Так вы не знали? — удивилась Версилова. — Olympe!
князь не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней
и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом
и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги
и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет… Да вот
и она!
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете
князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три
и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета
и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Я только помню из этих трех минут какую-то действительно прекрасную женщину, которую
князь целовал
и крестил рукой
и которая вдруг быстро стала глядеть — так-таки прямо только что вошла — на меня.
Я ясно расслышал, как
князь, очевидно показав на меня, пробормотал что-то, с маленьким каким-то смехом, про нового секретаря
и произнес мою фамилию.
И я повернулся
и вышел. Мне никто не сказал ни слова, даже
князь; все только глядели.
Князь мне передал потом, что я так побледнел, что он «просто струсил».
— Но передать
князю Сокольскому я тоже не могу: я убью все надежды Версилова
и, кроме того, выйду перед ним изменником… С другой стороны, передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
Полтора года назад Версилов, став через старого
князя Сокольского другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала
и еще нестарого человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты
и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
Сквернее всего тут то, что он будто бы «намекнул» об этом
и отцу, мужу «неверной» жены, объясняя, что
князь был только развлечением.
Но после похорон девицы молодой
князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову пощечину публично в саду
и тот не ответил вызовом; напротив, на другой же день явился на променаде как ни в чем не бывало.
В то время в выздоравливавшем
князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить
и чуть не бросать свои деньги на ветер: за границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить
и жертвовать на Бог знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное
и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни,
и послала Андроникову, как юристу
и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить
князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить
и чтобы пощадить при этом чувства отца
и т. д.,
и т. д.».
Андроников, говорят, тогда же вразумил ее
и отсоветовал; а впоследствии, когда
князь выздоровел совсем, то
и нельзя уже было воротиться к этой идее; но письмо у Андроникова осталось.
И вот он умирает; Катерина Николавна тотчас вспомнила про письмо: если бы оно обнаружилось в бумагах покойного
и попало в руки старого
князя, то тот несомненно прогнал бы ее навсегда, лишил наследства
и не дал бы ей ни копейки при жизни.
Знал он тоже, что
и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова
и что она этого-то
и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому
князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых
и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова,
и, в заключение, что она
и в Москву ездила единственно с этою же целью
и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович,
и всем вашим,
и была другом дома; но хоть
князья мне
и чужие, а мне, ей-Богу, их жаль. Не осердитесь, Андрей Петрович.
— То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у
князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра.
И даже вот теперь, когда так поправились
и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
— Женщины? А я эту женщину как раз видел сегодня! Вы, может быть, именно чтоб шпионить за ней,
и хотите меня оставить у
князя?
Короче, я объяснил ему кратко
и ясно, что, кроме него, у меня в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог послать, ввиду чрезвычайного дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ
и отказаться поэтому даже не имеет
и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика
князя Сокольского за то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину.