Неточные совпадения
Замечу тоже, что, кажется,
ни на одном европейском языке не пишется так трудно,
как на русском.
Затерявшийся и конфузящийся новичок, в первый день поступления в школу (в
какую бы то
ни было), есть общая жертва: ему приказывают, его дразнят, с ним обращаются
как с лакеем.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата), что он
ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, — словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде,
как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя
как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один,
как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня
ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и
ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «
Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
— Я бы должен был спросить двадцать пять рублей; но так
как тут все-таки риск, что вы отступитесь, то я спросил только десять для верности. Не спущу
ни копейки.
Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к обществу, даже к
какому бы
ни было. В гимназии я с товарищами был на ты, но
ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить в споры и говорить только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
В самом деле, чего же я боялся и что могли они мне сделать
какой бы там
ни было диалектикой?
— Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг
ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что
как будто их никогда и не было.
Минута для меня роковая. Во что бы
ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я
ни в
каком случае не оставлю —
как бы
ни обернулось дело.
Конечно, я полагал помочь этому человеку не иначе
как втайне, не выставляясь и не горячась, не ожидая
ни похвал,
ни объятий его.
Я воображал тысячу раз,
как я приступлю: я вдруг очутываюсь,
как с неба спущенный, в одной из двух столиц наших (я выбрал для начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный,
ни от кого не завишу, здоров и имею затаенных в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала.
Не говоря с ней
ни слова, мы помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом,
как будто совсем не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный разговор.
Я особенно оценил их деликатность в том, что они оба не позволили себе
ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться к делу так же серьезно,
как и следовало.
Как это
ни аристократично, но я все-таки больше люблю женщину совсем не работающую.
Были, разумеется, и дети,
как я, но я уже
ни на что не смотрел, а ждал с замиранием сердца представления.
Мать вся побледнела, и
как будто голос ее пресекся: не могла выговорить
ни слова.
Скажу кстати, в скобках, что почему-то подозреваю, что она никогда не верила в мою гуманность, а потому всегда трепетала; но, трепеща, в то же время не поддалась
ни на
какую культуру.
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к выполнению, я уже чувствовал, было чрезвычайно много нетвердого и неопределенного в самых важных пунктах; вот почему почти всю ночь я был
как в полусне, точно бредил, видел ужасно много снов и почти
ни разу не заснул
как следует.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что,
как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет
как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и
ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного,
ни одного поступка действительного?
Ну, все равно,
как бы
ни выразиться, но только я не виноват!
Как услыхала она про Версилова, так на него и накинулась, в исступлении вся, говорит-говорит, смотрю я на нее и дивлюсь:
ни с кем она, молчаливая такая, так не говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком?
Я это прямо говорю,
как бы вы
ни удивлялись.
И хоть вы, конечно, может быть, и не пошли бы на мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все бы сделал вызов,
как бы вы там
ни приняли и что бы вы там
ни сделали… и, признаюсь, даже и теперь тех же целей.
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь
как я хотел того, потому что
ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Только некогда мне было вникать тогда
ни в
какие интриги, и это-то было главною причиною моей куриной слепоты!
«Но что ж из того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще
ни разу с ней не говорили,
ни словом,
ни даже намеком,
как будто его и не было вовсе.
Я поднял голову:
ни насмешки,
ни гнева в ее лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» —
как бы говорило все ее лицо.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того,
как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет
ни копейки. Вы не поверите,
как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
— Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил возможным брать у него, а? Ну, там по
каким бы то
ни было соображениям?
— Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное, заметь,
ни я не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров,
ни она… Впрочем, ты сам говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить,
как к ней идет подобный вопрос… Уж не знаешь ли ты чего?
Версилов
ни к
какому чувству, кроме безграничного самолюбия, и не может быть способен!»
Если б у меня был читатель и прочел все то, что я уже написал о моих приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было бы объяснять, что я решительно не создан для
какого бы то
ни было общества.
К тому же сознание, что у меня, во мне,
как бы я
ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком.
— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза, знает мама? Да
как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки
ни капли не винишь себя? Я не знаю,
как это судят по-теперешнему и
каких ты мыслей, то есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
Я тотчас узнал эту гостью,
как только она вошла: это была мама, хотя с того времени,
как она меня причащала в деревенском храме и голубок пролетел через купол, я не видал уж ее
ни разу.
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых
ни тот,
ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том,
как они рубят, о том,
как хорошо было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя, но очень любил слушать.
У всякого человека, кто бы он
ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он смотрит или наклонен смотреть,
как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
Я описываю и хочу описать других, а не себя, а если все сам подвертываюсь, то это — только грустная ошибка, потому что никак нельзя миновать,
как бы я
ни желал того.
У меня хоть и
ни малейшей мысли не было его встретить, но я в тот же миг угадал, кто он такой, только все еще сообразить не мог,
каким это образом он просидел эти все дни, почти рядом со мной, так тихо, что я до сих пор ничего не расслышал.
Примечайте притом все оттенки: надо, например, чтобы смех человека
ни в
каком случае не показался вам глупым,
как бы
ни был он весел и простодушен.
Видишь каплю воды,
как слеза чиста, ну так посмотри, что в ней есть, и увидишь, что механики скоро все тайны Божии разыщут,
ни одной нам с тобой не оставят» — так и сказал это, запомнил я.
Напротив, — стараясь нисколько не объясняться и
ни с кем не спорить, — она
как будто беспрерывно гордилась поступком своего несчастного жениха
как высшим геройством.
Она
как будто говорила всем нам поминутно (повторяю: не произнося
ни слова...
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее,
как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она
как бы нарочно не обращала на него
ни малейшего внимания.
— Безбожника человека, — сосредоточенно продолжал старик, — я, может, и теперь побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович: безбожника-то я совсем не стречал
ни разу, а стречал заместо его суетливого — вот
как лучше объявить его надо.
Дело в том, что в словах бедного старика не прозвучало
ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно не заметил, с самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее на себя принял
как за нечто должное, то есть что так и следовало его «распечь» за вину его.
Я уже не чувствую
ни жалости,
ни омерзения; я дрожу,
как никогда…
Я просто понял, что выздороветь надо во что бы
ни стало и
как можно скорее, чтобы
как можно скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он
ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления.
Версилов
как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не доверял
ни моему уму,
ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел, что и я умею иногда понять,
как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.