Неточные совпадения
Я
ведь не могу не заметить,
и юноша тоже заметит,
и ребенок, начинающий мальчик, тоже заметит; это подло.
— Какой вы, князь, расслабленный!
И точно у вас у самих дети.
Ведь у вас нет детей
и никогда не будет.
Ну, а эти девочки (elles sont charmantes [Они очаровательны (франц.).])
и их матери, которые приезжают в именины, — так
ведь они только свою канву привозят, а сами ничего не умеют сказать.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, —
и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была
и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть,
и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но
ведь и все возражения на это же сводятся.
Правда, я далеко был не в «скорлупе»
и далеко еще не был свободен; но
ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
— Да
ведь я по особому случаю, я только вчера узнал:
ведь этакий я только один
и есть! Помилуйте, что вы!
У вас будет казарма, общие квартиры, stricte nécessaire, [Строго необходимое (франц.).] атеизм
и общие жены без детей — вот ваш финал,
ведь я знаю-с.
— О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым с людьми. Самый подлый из всех развратов — это вешаться на шею; я сейчас это им сказал,
и вот я
и вам вешаюсь! Но
ведь есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу, если способны были понять, то я благословлю эту минуту!
Разумеется, я слишком понимаю, что это только случай; но
ведь таких-то случаев я
и ищу, для того-то
и порешил жить на улице.
О, я
ведь предчувствовал, как тривиальны будут все возражения
и как тривиален буду я сам, излагая «идею»: ну что я высказал? Сотой доли не высказал; я чувствую, что вышло мелочно, грубо, поверхностно
и даже как-то моложе моих лет.
— Ах… Ну
и хорошо, ну
и буду, — заторопилась мать, — я — я
ведь не всегда же… ну, с этих пор знать
и буду.
Но
ведь хоть топись, тащит последний рубль в газету
и печатает, что подготовляет во все учебные заведения
и, сверх того, дает уроки арифметики.
— Ах, Боже мой, — вскрикнул Версилов, —
ведь он
и вправду! Я тогда взялся, несмотря на короткий срок в Москве, за болезнию Жилейко, сыграть Чацкого у Александры Петровны Витовтовой, на домашней сцене!
Тем
и кончилось, что свезли меня в пансион, к Тушару, в вас влюбленного
и невинного, Андрей Петрович,
и пусть, кажется, глупейший случай, то есть вся-то встреча наша, а, верите ли, я
ведь к вам потом, через полгода, от Тушара бежать хотел!
— Я хотел долго рассказывать, но стыжусь, что
и это рассказал. Не все можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я же вот довольно сказал, да
ведь вы же не поняли.
Но
ведь была же
и она когда-то живая?
Ведь была же
и она когда-то женщиной?
Но, чтобы обратиться к нашему, то замечу про мать твою, что она
ведь не все молчит; твоя мать иногда
и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие
и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы
ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я
ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
— Постой, не кричи, тетка не любит. Скажи ты мне,
ведь с этим самым князем Сокольским Версилов тягается о наследстве? В таком случае это будет уже совершенно новый
и оригинальный способ выигрывать тяжбы — убивая противников на дуэли.
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот
и все.
И стану я из-за тебя мою карьеру ломать?
И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да
ведь он расхохочется!
— Вона! Да я-то где был? Я
ведь и доктор
и акушер-с. Фамилия моя Стебельков, не слыхали? Правда, я
и тогда уже не практиковал давно, но практический совет в практическом деле я мог подать.
— Оля, да
ведь, может,
и неправда, может, они
и не сын его!
— А хозяйку надо бы научить… надо бы их выгнать из квартиры — вот что,
и как можно скорей, а то они тут… Вот увидите! Вот помяните мое слово, увидите! Э, черт! — развеселился он вдруг опять, — вы
ведь Гришу дождетесь?
Ведь уж не меньше, как
и Андрею Петровичу, к которому опять-таки вечной преданности моей не скрываю…
— Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе
и рассудительное существо, ее покойник выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю, но — вы бы ее обольстили, моя красавица!
Ведь победить вам ничего не стоит,
ведь я же старуха — вот влюблена же в вас
и сейчас вас целовать примусь… Ну что бы стоило вам ее обольстить!
— Да почему же, почему же? А
ведь, пожалуй, что
и можно бы у него справиться! Этот немец, Крафт, не болтун
и, я помню, пречестный — право, расспросить бы его! Только его, кажется, теперь в Петербурге нет…
«Скажет
и сделает — вот
ведь главное, — прибавил Васин, — а между тем тут совсем не сила убеждения, а лишь одна самая легкомысленная впечатлительность.
«
Ведь он меня, маменька, — говорит мне потом Оля, — из предметов экзаменовал,
и какой он, говорит, умный, в кои-то веки с таким развитым
и образованным человеком поговоришь»…
Кстати,
ведь действительно ужасно много есть современных людей, которые, по привычке, все еще считают себя молодым поколением, потому что всего вчера еще таким были, а между тем
и не замечают, что уже на фербанте.
— Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. — Возьмите же эту бумажку, она
ведь к делу необходима, — протянул он крошечный кусочек Васину. Тот взял
и, видя, что я смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом
и, может быть, в темноте...
— Да
и юмор странный, — продолжал я, — гимназический условный язык между товарищами… Ну кто может в такую минуту
и в такой записке к несчастной матери, — а мать она
ведь, оказывается, любила же, — написать: «прекратила мой жизненный дебют»!
Главное, господин Версилов погорячился
и — излишне поторопился;
ведь он сам же сказал давеча, что мог бы отложить на целую неделю…
— Даже если тут
и «пьедестал», то
и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть
и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал»
ведь все тот же «идеал»,
и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть!
И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы
ведь меня понимаете же. На то вы Васин;
и, во всяком случае, я обнимаю вас
и целую, Васин!
— Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), — да это так
ведь и бывает всегда, почти со всеми,
и первым даже делом; только в этом никто не признается, да
и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет
и из этого ничего не будет.
— Неужели у всех этак? Все такие?
И вы, говоря это, спокойны? Да
ведь с таким взглядом жить нельзя!
— Ах вы, хитрец! — вскричал я, принимая письма, — клянусь,
ведь все это — вздор
и никакого тут дела нет, а эти два поручения вы нарочно выдумали, чтоб уверить меня, что я служу
и не даром деньги беру!
— Меня, меня, конечно меня! Послушай,
ведь ты же меня сам видел,
ведь ты же мне глядел в глаза,
и я тебе глядела в глаза, так как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил? Ну характер! А знаешь, я ужасно хотела рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
— Да
ведь вот же
и тебя не знал, а
ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть
и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты
ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня
и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку,
и так смеялись,
и так нам весело было… Да?
Ведь да?
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович,
и как выглядела, то
и стала так думать: «
Ведь он придет же,
ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну,
и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий!
И знаешь, я, может быть, за то тебя всего больше
и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом
и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак,
ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь
и думаешь в это время, что мы сидим
и тебя трепещем.
— Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза, лучше прямо: у меня такая черта, что не люблю, когда до иного щекотного в душе пальцами дотрагиваются… или, лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались, так
ведь это стыдно, не правда ли? Так что я иногда лучше люблю хмуриться
и молчать: ты умна, ты должна понять.
Я обвинял Стебелькова, а
ведь, может быть, я-то, главное,
и подлил масла в огонь.
— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно
и с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех эффекта, —
ведь вы знаете этот камень — глупый камень на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
«Как пятнадцать тысяч, что за дичь!» Сначала англичане рельсы подвести хотели, поставить на рельсы
и отвезти паром; но
ведь чего же бы это стоило?
— Именно распилить-с, именно вот на эту идею
и напали,
и именно Монферан; он
ведь тогда Исаакиевский собор строил. Распилить, говорит, а потом свезти. Да-с, да чего оно будет стоить?
— Нет, позвольте,
ведь тут нужно ставить машину, паровую-с,
и притом куда свезти?
И притом такую гору? Десять тысяч, говорят, менее не обойдется, десять или двенадцать тысяч.
— Послушайте, Петр Ипполитович,
ведь это — вздор, это было не так… — Но в это время Версилов мне подмигнул незаметно,
и в этом подмигивании я увидел такое деликатное сострадание к хозяину, даже страдание за него, что мне это ужасно понравилось,
и я рассмеялся.
Да
ведь в том-то
и штука, что просто, а вы-то не догадались, дураки вы этакие!