Неточные совпадения
С досадой, однако, предчувствую,
что, кажется, нельзя обойтись совершенно без описания чувств и без размышлений (может быть, даже пошлых): до того развратительно действует на человека всякое литературное занятие, хотя бы и предпринимаемое единственно
для себя.
Любопытно,
что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человек даже и теперь в чрезвычайно многом остается
для меня совершенною загадкой.
Упоминаю, однако же,
для обозначения впредь,
что он прожил в свою жизнь три состояния, и весьма даже крупные, всего тысяч на четыреста с лишком и, пожалуй, более.
Каждый-то раз, как я вступал куда-либо в школу или встречался с лицами, которым, по возрасту моему, был обязан отчетом, одним словом, каждый-то учителишка, гувернер, инспектор, поп — все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав,
что я Долгорукий, непременно находили
для чего-то нужным прибавить...
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился,
что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню,
что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел,
что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною
для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел,
что злюсь-то я именно за то,
что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться было бы
для меня унизительно.
Вот она-то не только не отклонила супружеские наклонности мрачного Макара Долгорукого (говорили,
что он был тогда мрачен), но, напротив,
для чего-то в высшей степени их поощрила.
Замечу,
что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня отдали в люди,
для комфорта Версилова, об
чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у нее могло быть в то время лицо.
Вопрос этот важен
для меня тем,
что в нем чрезвычайно любопытною стороною рисуется этот человек.
Вот
что он сказал мне; и если это действительно было так, то я принужден почесть его вовсе не таким тогдашним глупым щенком, каким он сам себя
для того времени аттестует.
Впрочем, он тогда же стал уверять,
что мать моя полюбила его по «приниженности»: еще бы выдумал,
что по крепостному праву! Соврал
для шику, соврал против совести, против чести и благородства!
Согрешив, они тотчас покаялись. Он с остроумием рассказывал мне,
что рыдал на плече Макара Ивановича, которого нарочно призвал
для сего случая в кабинет, а она — она в то время лежала где-то в забытьи, в своей дворовой клетушке…
— Нисколько. Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен и хотел вам самим сказать ты, но увидал,
что глупо, потому
что не
для того же, чтоб унизить меня, вы мне ты говорите?
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу
для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому
что в сущности не стоит).
(Если я описываю в такой подробности, то единственно
для того,
что понадобится в будущем.)
Но
для Версиловой было труднее найти жениха,
чем тем, которые вышивали по канве.
— Я бы должен был спросить двадцать пять рублей; но так как тут все-таки риск,
что вы отступитесь, то я спросил только десять
для верности. Не спущу ни копейки.
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах
для меня было капитально важно, то я и попросил Ефима тотчас же свести меня к нему на квартиру, которая, оказалось, была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил,
что час тому уж его встретил и
что он прошел к Дергачеву.
— Да
что ж там? неужто всегда толпа? — справился я
для основательности.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом
для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению,
что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
— Но
чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не
для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал,
что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал,
что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было
для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно,
что они вдруг замолчали, ровно ничего не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться к учителю...
Для меня важно было уже то,
что Крафту, вследствие особенной близости его с Андрониковым, могло быть многое известно из того,
что так интересовало меня.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее
для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том,
что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
— Имеете вы особые основания так полагать о нем, Крафт? Вот
что я хочу знать:
для того-то я и у вас!
Я перестал расспрашивать, да и к
чему? Все главное
для меня прояснилось, несмотря на всю эту недостойную путаницу; все,
чего я боялся, — подтвердилось.
Минута
для меня роковая. Во
что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться?
Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось дело.
Но не то смешно, когда я мечтал прежде «под одеялом», а то,
что и приехал сюда
для него же, опять-таки
для этого выдуманного человека, почти забыв мои главные цели.
Результат двух этих опытов был
для меня громадный: я узнал положительно,
что могу настолько хотеть,
что достигну моей цели, а в этом, повторяю, вся «моя идея»; дальнейшее — все пустяки.
Этот вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например, иногда по два дня сряду есть один хлеб с солью, но с тем чтобы на третий день истратить сбережения, сделанные в два дня; мне казалось,
что это будет выгоднее
для здоровья,
чем вечный ровный пост на минимуме в пятнадцать копеек.
Разумеется, я слишком понимаю,
что это только случай; но ведь таких-то случаев я и ищу,
для того-то и порешил жить на улице.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не
для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется,
что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть не с детства,
что слишком часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению других; но за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже
для меня тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себя напрасно!
Из истории с Риночкой выходило обратное,
что никакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом всем тем,
что уже годами труда сделал
для «идеи».
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно,
что она слишком уж проворно вскакивает
для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я того требовал.
— Но теперь довольно, — обратился он к матушке, которая так вся и сияла (когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), — по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий,
для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг мой,
что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
А назавтра поутру, еще с восьми часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только
что продали ваше тульское имение,
для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался в руках аппетитный куш, вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую не могли до того времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот один только этот серпуховский грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался взять половину долга вместо всего.
Тушар кончил тем,
что полюбил более пинать меня коленком сзади,
чем бить по лицу; а через полгода так даже стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет,
для напоминания, чтоб не забывался.
— Все это — вздор! Обещаю,
что съеду без скандалу — и довольно. Это вы
для матери хлопочете? А мне так кажется,
что спокойствие матери вам тут решительно все равно, и вы только так говорите.
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было,
что он пришел ко мне вовсе не
для болтовни и совсем не
для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие цели.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись,
что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно
для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал,
что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Впрочем, это слишком глубокая тема
для поверхностного разговора нашего, но клянусь тебе,
что я теперь иногда умираю от стыда, вспоминая.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А
что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй,
для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому
что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Затем я изложил ему,
что тяжба уже выиграна, к тому же ведется не с князем Сокольским, а с князьями Сокольскими, так
что если убит один князь, то остаются другие, но
что, без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князья апеллировать и не будут), но единственно
для приличия.
Мне вдруг в это мгновение показалось,
что Васина ничто и никогда не может поставить в затруднение; впрочем, первая мысль об этом, я помню, представилась мне в весьма лестной
для него форме.
— Кстати, чтоб не забыть, я именно
для вас берег. Вчера один недостойнейший гороховый шут, ругая мне в глаза Версилова, выразился про него,
что он — «бабий пророк»; каково выражение, собственно выражение? Я
для вас берег…
— Без сомнения, — прервал я горячо. — Некто Васин говорит,
что в поступке его с этим письмом и с отказом от наследства заключается «пьедестал»… По-моему, такие вещи не делаются
для показу, а соответствуют чему-то основному, внутреннему.
— Ты не знаешь души моей, Лиза, ты не знаешь,
что значил
для меня человек этот…
Никак не запомню, по какому поводу был у нас этот памятный
для меня разговор; но он даже раздражился,
чего с ним почти никогда не случалось. Говорил страстно и без насмешки, как бы и не мне говорил. Но я опять-таки не поверил ему: не мог же он с таким, как я, говорить о таких вещах серьезно?
Мне известно было,
что у него накопились разные беспокойства, но гадко было то,
что я знал лишь десятую долю их — остальное было
для меня тогда крепким секретом.