Неточные совпадения
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких
же ледяных камней, то есть бессмысленнее
чего нельзя себе и представить!
— Представьте себе, — вскипела она тотчас
же, — он считает это за подвиг! На коленках,
что ли, стоять перед тобой,
что ты раз в жизни вежливость оказал?
Да и это ли вежливость!
Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— Решилось-то
чем,
чем решилось-то?
Да кто тебе сказал? — кидалась Татьяна Павловна. —
Да говори
же!
—
Да услышит
же тебя Бог, мой милый. Я знаю,
что ты всех нас любишь и… не захочешь расстроить наш вечер, — промямлил он как-то выделанно, небрежно.
Тут уж все, и сама Татьяна Павловна, рассмеялись. Ясно,
что Андрей Петрович изволил шутить и тою
же монетою «отплатил» мне за колкое мое замечание о том,
что он постарел. Все развеселились;
да и сказано было прекрасно.
— Подробности? Как достал?
Да повторяю
же, я только и делал,
что доставал о вас подробности, все эти девять лет.
— Я хотел долго рассказывать, но стыжусь,
что и это рассказал. Не все можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я
же вот довольно сказал,
да ведь вы
же не поняли.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту
же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай
же,
что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала,
да, несмотря на то
что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно
что и с чужого голоса.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).]
что он просто глуп и нахал и
что если насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность,
что не может
же он предположить,
что соображения о тяжбе не было и в моей голове,
да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
— Красавица вы моя!
Да ведь вы сами
же говорите,
что у ней нет ничего!
—
Да почему
же, почему
же? А ведь, пожалуй,
что и можно бы у него справиться! Этот немец, Крафт, не болтун и, я помню, пречестный — право, расспросить бы его! Только его, кажется, теперь в Петербурге нет…
—
Да про какие вы это бумаги? — не понимала Татьяна Павловна, —
да ведь вы
же говорите,
что сейчас сами были у Крафта?
— Мне-то не знать?
Да я
же и нянчила этого ребенка в Луге. Слушай, брат: я давно вижу,
что ты совсем ни про
что не знаешь, а между тем оскорбляешь Андрея Петровича, ну и маму тоже.
Васин тотчас
же и обязательно мне сообщил все подробности, без большого, впрочем, жару; я заключил,
что он утомился,
да и впрямь так было.
—
Да,
да, — перебил я, — но утешительно по крайней мере то,
что всегда, в таких случаях, оставшиеся в живых, судьи покойного, могут сказать про себя: «хоть и застрелился человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все
же остались мы, а стало быть, тужить много нечего».
—
Да? Так я и подумал. Вообразите
же, то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, —
что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера
же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот
же «идеал», и вряд ли лучше,
что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством,
да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете
же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
—
Да еще
же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), —
да это так ведь и бывает всегда, почти со всеми, и первым даже делом; только в этом никто не признается,
да и не надо совсем признаваться, потому
что, во всяком случае, это пройдет и из этого ничего не будет.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно:
что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю,
что вам теперь танцевать хочется.
Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили…
да и опоздал
же я с вами!
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то,
что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас
же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два дня мне было без него даже немножко тяжело.
Да и про Версилова он наверно уже слышал.
—
Да, вызвал; я тотчас
же принял вызов, но решил, еще раньше встречи, послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и все мое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому
что это была только ошибка — несчастная, роковая ошибка!
—
Да ведь вот
же и тебя не знал, а ведь знаю
же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь,
что Версилов отказался от наследства?
—
Да мало того, я и сама такая
же; я тебя во всем поняла. Знаешь ли ты,
что и мама такая
же?
И даже до того,
что сознание позора, мелькавшее минутами (частыми минутами!), от которого содрогалась душа моя, — это-то сознание — поверят ли? — пьянило меня еще более: «А
что ж, падать так падать;
да не упаду
же, выеду!
— Ах, Боже мой,
да ты не торопись: это все не так скоро. Вообще
же, ничего не делать всего лучше; по крайней мере спокоен совестью,
что ни в
чем не участвовал.
— Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь, то, конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам…
Да неужели
же вы думаете,
что Версилов к вам ходит за деньгами?
— Я это знаю от нее
же, мой друг.
Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра,
что ли? Приписываю геморрою.
Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра… И скучища
же, скучища, о Боже!
—
Да? Представь
же себе, она мне эту самую «новость» сообщила еще давеча, раньше полудня, то есть гораздо раньше,
чем ты мог удивить ее.
— Ну, па-а-слушайте, милостивый государь, ну, куда мы идем? Я вас спрашиваю: куда мы стремимся и в
чем тут остроумие? — громко прокричал поручик. — Если человек несчастный в своих неудачах соглашается принесть извинение… если, наконец, вам надо его унижение… Черт возьми,
да не в гостиной
же мы, а на улице! Для улицы и этого извинения достаточно…
—
Да… с какой точки судя; и ты даже побледнел, мой милый; а впрочем,
что же так уж важно-то?
Да ведь и не рядил
же я себя ни во
что, а студент — студент все-таки был и остался, несмотря ни на
что, в душе ее был, в сердце ее был, существует и будет существовать!
—
Да в
чем ты оправдываешься? Ты, Аркадий, кажется, в чем-то спешишь оправдаться, так в
чем же? — тихо и кротко спросила Лиза, но очень твердым и убежденным голосом.
—
Да? Когда
же это было? И от кого ты именно слышал? — с любопытством осведомился он. Я рассказал все,
что знал.
Да и все-таки они так ловко с Лизой сумели меня обмануть,
что я не мог
же не видеть в себе глупца.
Он заглядывал мне в глаза, но, кажется, не предполагал,
что мне что-нибудь более вчерашнего известно.
Да и не мог предположить: само собою разумеется,
что я ни словом, ни намеком не выдал,
что знаю «об акциях». Объяснялись мы недолго, он тотчас
же стал обещать мне денег, «и значительно-с, значительно-с, только способствуйте, чтоб князь поехал. Дело спешное, очень спешное, в том-то и сила,
что слишком уж спешное!»
Но как ты давно, однако
же, не был, мой друг;
да что с тобою?
— Это
что мы на рулетку-то!
Да это все! — вскричал я, — деньги все! Это только мы с вами святые, а Бьоринг продал
же себя. Анна Андреевна продала
же себя, а Версилов — слышали вы,
что Версилов маньяк? Маньяк! Маньяк!
Да и играть ехал я не для себя, а на деньги князя для князя
же; осмыслить не могу,
что влекло меня, но влекло непреоборимо.
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь,
да при таком великом вашем уме и проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть еще совершеннее?» А он мне на то: «
Что ты, старик, об уме моем говоришь; а может, ум мой меня
же заполонил, а не я его остепенил.
— Ну, Христос с тобой, — сказала она вдруг, восклонившись и вся сияя, — выздоравливай. Зачту это тебе. Болен он, очень болен… В жизни волен Бог… Ах,
что это я сказала,
да быть
же того не может!..
Но спешу прибавить, однако
же, от себя,
что, на мой взгляд, она была хоть наполовину,
да права; ей даже было простительнее всех нас колебаться в окончательном выводе.
Да и то взять: учат с тех пор, как мир стоит, а
чему же они научили доброму, чтобы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище?
—
Да! — вскричал я ему в ответ, — такая
же точно сцена уже была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже без рассвета! но… но вы увидите все здесь, на
что я способен! даже и не ожидаете того,
что я могу доказать!
И так как он решительно ничего не знал про коммунистическое учение,
да и самое слово в первый раз услыхал, то я тут
же стал ему излагать все,
что знал на эту тему.
Видит она,
что не в уме человек, а как бы в исступлении,
да все
же не утерпела.
Доказательств у них не было ни малейших, и молодой человек про это знал отлично,
да и сами они от него не таились; но вся ловкость приема и вся хитрость расчета состояла в этом случае лишь в том соображении,
что уведомленный муж и без всяких доказательств поступит точно так
же и сделает те
же самые шаги, как если б получил самые математические доказательства.
Да к тому
же он взял все меры, мог знать даже день моего выхода, так
что я никак не мог от него отвернуться, если б даже захотел того.
Ну и
что же,
да будет благословенно имя Господне; только на вас еще на всех наглядеться хочется.
Но он не успел ответить,
да и вряд ли бы
что ответил, потому
что стоял передо мной как истукан все с тою
же болезненною улыбкой и неподвижным взглядом; но вдруг отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев нас вместе.
—
Да, вот тоже есть еще какой-то Doboyny; я сам читал, и мы оба смеялись: какая-то русская madame Doboyny, за границей… только, видишь ли,
чего же всех-то поминать? — обернулся он вдруг к длинному.