Неточные совпадения
Вопрос следующий: как она-то могла, она сама,
уже бывшая полгода в браке,
да еще придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная, как бессильная муха, она, уважавшая своего Макара Ивановича не меньше чем какого-то Бога, как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до такого греха?
Удивлялся я тоже не раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза;
да и весь он был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком
уж игривое, так что в первый раз видевший никак бы не ожидал этого.
— Так вы не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней и ехали, мы думали, она
уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет…
Да вот и она!
—
Да возьмите четыре рубля, — нагнал он меня
уже на дворе, — ну, пять.
Да, я ненавидел эту женщину, но
уже любил ее как мою жертву, и все это правда, все было действительно.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких еще летах, когда
уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну.
Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь!
Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и
уж без сомнения заметила, как в ту минуту она была счастлива моею покорностью.
— Ах, виновата я перед тобою, Аркадий; призналась бы тебе кое в чем,
да боюсь тебя
уж очень…
Да и вообще он привык перед нами, в последнее время, раскрываться без малейшей церемонии, и не только в своем дурном, но даже в смешном, чего
уж всякий боится; между тем вполне сознавал, что мы до последней черточки все поймем.
— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно
уже хотел об этом спросить,
да откладывал; теперь время пришло.
— Я стоял, смотрел на вас и вдруг прокричал: «Ах, как хорошо, настоящий Чацкий!» Вы вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: «
Да разве ты
уже знаешь Чацкого?» — а сами сели на диван и принялись за кофей в самом прелестном расположении духа, — так бы вас и расцеловал.
Тут
уж все, и сама Татьяна Павловна, рассмеялись. Ясно, что Андрей Петрович изволил шутить и тою же монетою «отплатил» мне за колкое мое замечание о том, что он постарел. Все развеселились;
да и сказано было прекрасно.
Татьяна Павловна на вопросы мои даже и не отвечала: «Нечего тебе, а вот послезавтра отвезу тебя в пансион; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи в порядок,
да приучайся сам в сундучке укладывать, не белоручкой расти вам, сударь»,
да то-то,
да это-то,
уж барабанили же вы мне, Татьяна Павловна, в эти три дня!
—
Да? Ты меня считаешь таким хамелеоном? Друг мой, я тебе немного слишком позволяю… как балованному сыну… но пусть
уже на этот раз так и останется.
— Боюсь, конечно боюсь.
Да князь
уж потому драться не станет, что дерутся с ровней.
— Дурак ты!
да я
уж год, по закону, жениться могу.
— Вона!
Да я-то где был? Я ведь и доктор и акушер-с. Фамилия моя Стебельков, не слыхали? Правда, я и тогда
уже не практиковал давно, но практический совет в практическом деле я мог подать.
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела,
да хитра
уж и она очень… Нет, тут целый характер, и особый, московский… И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что знает. О Крафте этом я
уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все знает.
—
Да где же здесь дворник? — прокричала она, топнув ногой. Я давно
уже узнал этот голос.
Признаюсь, я не осмелился войти к соседкам и
уже потом только увидел несчастную,
уже когда ее сняли,
да и тут, правда, с некоторого расстояния, накрытую простыней, из-за которой выставлялись две узенькие подошвы ее башмаков.
—
Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ
уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два дня мне было без него даже немножко тяжело.
Да и про Версилова он наверно
уже слышал.
— Ее квартира, вся квартира ее
уже целый год. Князь только что приехал, у ней и остановился.
Да и она сама всего только четыре дня в Петербурге.
— «
Да как ты сделаешь?» — «Это
уж, если не обидно вашей светлости, — наш секрет-с», — говорит, и, знаете, русским этаким языком.
— Милый мой мальчик,
да за что ты меня так любишь? — проговорил он, но
уже совсем другим голосом. Голос его задрожал, и что-то зазвенело в нем совсем новое, точно и не он говорил.
Всего вернее, что
да; но идея эта
уж слишком безотрадная.
—
Да, в военном, но благодаря… А, Стебельков,
уж тут? Каким образом он здесь? Вот именно благодаря вот этим господчикам я и не в военном, — указал он прямо на Стебелькова и захохотал. Радостно засмеялся и Стебельков, вероятно приняв за любезность. Князь покраснел и поскорее обратился с каким-то вопросом к Нащокину, а Дарзан, подойдя к Стебелькову, заговорил с ним о чем-то очень горячо, но
уже вполголоса.
— Ты не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, — если
уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем бы выровнялся и стал бы счастлив. Жаль, что некогда…
да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил кое-что…
—
Да вы
уж начали, — не удержалась она и улыбнулась. — Я даже не знаю, пустите ли вы меня пройти? — И кажется, она впрямь опасалась, что я ее не пущу.
—
Да… с какой точки судя; и ты даже побледнел, мой милый; а впрочем, что же так
уж важно-то?
Скажу прямо, не только теперь, но и тогда
уже мне все это общество,
да и самый выигрыш, если
уж все говорить, стало, наконец, отвратительно и мучительно.
— Так ты
уж и тогда меня обманывала! Тут не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм сердца и — и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и — вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я не успел и сообразить, несмотря на все намеки…
Да и не тем совсем я был вчера занят!
Я ему
уже два месяца не даю согласия, но сегодня я сказала ему:
да, выйду за тебя.
Было
уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было,
да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне
уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Но,
уж конечно, она-то сумела,
да так, может быть, как мы с тобою и не придумали бы.
Он заглядывал мне в глаза, но, кажется, не предполагал, что мне что-нибудь более вчерашнего известно.
Да и не мог предположить: само собою разумеется, что я ни словом, ни намеком не выдал, что знаю «об акциях». Объяснялись мы недолго, он тотчас же стал обещать мне денег, «и значительно-с, значительно-с, только способствуйте, чтоб князь поехал. Дело спешное, очень спешное, в том-то и сила, что слишком
уж спешное!»
«У меня есть „идея“! — подумал было я вдруг, —
да так ли? Не наизусть ли я затвердил? Моя идея — это мрак и уединение, а разве теперь
уж возможно уползти назад в прежний мрак? Ах, Боже мой, я ведь не сжег „документ“! Я так и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке; не знаю только, то ли я теперь думаю…»
— Я к вам
уже раза три входил, — сказал Петр, —
да вы, кажется, спали.
Между тем я
уже тысячу раз объявлял, что вовсе не хочу себя описывать;
да и твердо не хотел, начиная записки: я слишком понимаю, что я нисколько не надобен читателю.
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь,
да при таком великом вашем уме и проживая вот
уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб
уж быть еще совершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик, об уме моем говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
И
уж потеха была: подходить боятся,
да и барина боятся — вспыльчив был.
Напугал немца — Бьоринга, тем письмом; он оклеветал ее; la calomnie… il en reste toujours quelque chose, [Клевета… от нее всегда что-нибудь
да остается (франц.).] и придворный немец испугался скандала — ха-ха… вот ей и урок!» — «Ламберт…
уж не проник ли и к ней Ламберт?
—
Да перестань
уж ты, Александр Семенович, полно браниться, — рассмеялся Макар Иванович. — Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, — прибавил он, показывая на маму.
«А
уж и впрямь долговязый, барыня, — лукаво ответила Марья, — котлетки-то с горошком сегодня приказывали, давеча недослышала, сюда торопилась?» — «Ах нет, с капустой, Марья,
да, пожалуйста, не сожги, как вчера».
—
Да и прыткий, ух какой, — улыбнулся опять старик, обращаясь к доктору, — и в речь не даешься; ты погоди, дай сказать: лягу, голубчик, слышал, а по-нашему это вот что: «Коли ляжешь, так, пожалуй,
уж и не встанешь», — вот что, друг, у меня за хребтом стоит.
— Ну
да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать,
да, чего доброго,
уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке
да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
—
Да! — вскричал я ему в ответ, — такая же точно сцена
уже была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь
уже без рассвета! но… но вы увидите все здесь, на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!
В суде адвокат совсем
уже было его оправдал — нет улик,
да и только, как вдруг тот слушал-слушал,
да вдруг встал и перервал адвоката: «Нет, ты постой говорить»,
да все и рассказал, «до последней соринки»; повинился во всем, с плачем и с раскаяньем.
А молва-то ходила и впрямь, что будто он к сей вдовице, еще к девице, лет десять перед тем подсылал и большим капиталом жертвовал (красива
уж очень была), забывая, что грех сей все едино что храм Божий разорить;
да ничего тогда не успел.
Когда на коленки их у паперти ставила, все еще в башмачонках были, каких ни есть,
да в салопчиках, все как ни есть, а купецкие дети; а тут
уж пошли бегать и босенькие: на ребенке одежонка горит, известно.