Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один
час, должен
был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней
есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный
час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено
было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал
час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
Части света быстро сближаются между собою: из Европы в Америку — рукой подать; поговаривают, что
будут ездить туда в сорок восемь
часов, — пуф, шутка конечно, но современный пуф, намекающий на будущие гигантские успехи мореплавания.
Скорей же, скорей в путь! Поэзия дальних странствий исчезает не по дням, а по
часам. Мы, может
быть, последние путешественники, в смысле аргонавтов: на нас еще, по возвращении, взглянут с участием и завистью.
Да, несколько
часов пробыть на море скучно, а несколько недель — ничего, потому что несколько недель уже
есть капитал, который можно употребить в дело, тогда как из нескольких
часов ничего не сделаешь.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый
час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то
есть к обществу.
Я в разное время, начиная от пяти до восьми
часов, обедал в лучших тавернах, и почти никогда менее двухсот человек за столом не
было.
Утром мы все четверо просыпались в одно мгновение, ровно в восемь
часов, от пушечного выстрела с «Экселента», другого английского корабля, стоявшего на мертвых якорях, то
есть неподвижно, в нескольких саженях от нас.
Потом
часам к шести сходились обедать во второй раз, так что отец Аввакум недоумевал, после которого обеда надо
было лечь «отдохнуть».
Как он глумился, увидев на
часах шотландских солдат, одетых в яркий, блестящий костюм, то
есть в юбку из клетчатой шотландской материи, но без панталон и потому с голыми коленками!
Будильника нет в комнате, но
есть дедовские
часы: они каждый
час свистеньем, хрипеньем и всхлипываньем пробуют нарушить этот сон — и все напрасно.
Он побранил
было петуха, этот живой будильник, но, взглянув на дедовские
часы, замолчал.
Я ахнул: платье, белье, книги,
часы, сапоги, все мои письменные принадлежности, которые я
было расположил так аккуратно по ящикам бюро, — все это в кучке валялось на полу и при каждом толчке металось то направо, то налево.
Кажется, ни за что не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере, то
есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с
часу на
час ожидают ее кончины.
Четвертый
час — надо
было торопиться к обеду.
И это же солнце вызовет здесь жизнь из самого камня, когда тропический ливень хоть на несколько
часов напоит землю.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время
было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором
часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
День
был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный
час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими
елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы на город и залив.
Было всего 9
часов — какой же еще завтрак?
В отеле в
час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал
было подойти к окну, но места
были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а
часа в три отнес их сам на почту.
В два
часа явились перед крыльцом две кареты; каждая запряжена
была четверкой, по две в ряд.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но как особых комнат
было только три, и в каждой по одной постели, то пришлось по одной постели на двоих. Но постели таковы, что на них могли бы лечь и четверо. На другой день,
часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
Наши еще разговаривали с Беном, когда мы пришли. Зеленый, по обыкновению, залег спать с восьми
часов и проснулся только
поесть винограду за ужином. Мы поужинали и легли. Здесь
было немного комнат, и те маленькие. В каждой
было по две постели, каждая для двоих.
Когда мы пришли в свой отель
часу в седьмом, столовая уж ярко освещена
была многими канделябрами.
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял
было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером,
часов в семь, подъехали к отелю.
Тучи в этот день
были еще гуще и непроницаемее. Отцу Аввакуму надо
было ехать назад. С сокрушенным сердцем сел он в карету Вандика и выехал, не видав Столовой горы. «Это меня за что-нибудь Бог наказал!» — сказал он, уезжая. Едва прошел час-полтора, я
был в ботаническом саду, как вдруг вижу...
Я хотел
было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль
была мне не к лицу. Однако ж пора
было вернуться к деревне. Мы шли с
час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но
было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Мы
часа два наслаждались волшебным вечером и неохотно, медленно, почти ощупью, пошли к берегу.
Был отлив, и шлюпки наши очутились на мели. Мы долго шли по плотине и, не спуская глаз с чудесного берега, долго плыли по рейду.
Это
было 24-го мая,
часов в одиннадцать утра; мы вошли в Сингапурский пролив, лавируя.
Капитан готов
был не прежде, как в шесть
часов.
Мы собрались вчетвером сделать прогулку поосновательнее и поехали
часов в 11 утра, но и то
было уж поздно.
Это дворец невидимой феи, индийской пери, самой Сакунталы, может
быть. Вот, кажется, следы ее ножек, вот кровать, закрытая едва осязаемой кисеей, висячие лампы и цветные китайские фонари, роскошный европейский диван, а рядом длинное и широкое бамбуковое кресло. Здесь резные золоченые колонны, служащие преддверием ниши, где богиня покоится в жаркие
часы дня под дуновением висячего веера.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы
были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не
было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго,
часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Иногда бросало так, что надо
было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь
была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе: слышал, как
часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер все крепче.
Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
Спустя полчаса трисель вырвало. Наконец разорвало пополам и фор-марсель. Дело становилось серьезнее; но самое серьезное
было еще впереди. Паруса кое-как заменили другими.
Часов в семь вечера вдруг на лицах командиров явилась особенная заботливость — и
было от чего. Ванты ослабели, бензеля поползли, и грот-мачта зашаталась, грозя рухнуть.
Другой, также от нечего делать, пророчит: «Завтра
будет перемена, ветер: горизонт облачен». Всем до того хочется дальше, что уверуют и ждут — опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались
было: фрегат пошел восемь узлов, то
есть четырнадцать верст в
час; я слышал это из каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
Положили
было ночью сниматься с якоря, да ветер
был противный. На другой день тоже. Наконец 4-го августа,
часа в четыре утра, я, проснувшись, услышал шум, голоса, свистки и заснул опять. А
часов в семь ко мне лукаво заглянул в каюту дед.
2-го сентября, ночью
часа в два, задул жесточайший ветер: порывы с гор, из ущелий,
были страшные. В три
часа ночи, несмотря на луну, ничего не стало видно, только блистала неяркая молния, но без грома, или его не слыхать
было за ветром.
Часов в семь утра мгновенно стихло, наступила отличная погода. Следующая и вчерашняя ночи
были так хороши, что не уступали тропическим. Какие нежные тоны — сначала розового, потом фиолетового, вечернего неба! какая грациозная, игривая группировка облаков! Луна бела, прозрачна, и какой мягкий свет льет она на все!
В 10-м
часу приехали, сначала оппер-баниосы, потом и секретари. Мне и К. Н. Посьету поручено
было их встретить на шканцах и проводить к адмиралу. Около фрегата собралось более ста японских лодок с голым народонаселением. Славно: пестроты нет, все в одном и том же костюме, с большим вкусом! Мы с Посьетом ждали у грот-мачты, скоро ли появятся гости и что за секретари в Японии, похожи ли на наших?
Вот сегодня, например,
часу в восьмом вечера,
была какая-то процессия.
Так и
есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября, послали записку к японцам с извещением, что если не явятся баниосы, то один из офицеров послан
будет за ними в город. Поздно вечером приехал переводчик сказать, что баниосы завтра
будут в 12
часов.
Был пятый
час в исходе; осеннее солнце спешило спрятаться за горизонт, а мы спешили воротиться с моря засветло и проехали между каменьями, оторвавшимися от гор, под самыми батареями, где японцы строят домики для каждой пушки.
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября ушли. Я лег
было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту, когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность, море!
Скорей стали сниматься с якоря и чрез
час были в море, вдали от опасных камней.
Часов в восемь мы опять
были в желтых струях Янсекияна.
В шесть
часов мы
были уже дома и сели за третий обед — с чаем. Отличительным признаком этого обеда или «ужина», как упрямо называл его отец Аввакум,
было отсутствие супа и присутствие сосисок с перцем, или, лучше, перца с сосисками, — так
было его много положено. Чай тоже, кажется, с перцем.
Есть мы, однако ж, не могли: только шкиперские желудки флегматически поглощали мяса через три
часа после обеда.
Был уже седьмой
час, когда я и Крюднер стали сбираться обедать к американскому консулу.
К вечеру мы завидели наши качающиеся на рейде суда, а
часов в семь бросили якорь и
были у себя — дома. Дома! Что называется иногда домом? Какая насмешка!