Неточные совпадения
Что же до Макара Иванова, то не знаю, в каком смысле он потом женился, то
есть с
большим ли удовольствием или только исполняя обязанность.
Версилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда оставлял
большею частью на попечении тетушки, то
есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
Я написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое
больше не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то
есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что» не поступлю.
Он все меня бил, потому что
был больше чем тремя годами старше, а я ему служил и сапоги снимал.
Князь испугался и стал уверять, что я ужасно много служил, что я
буду еще
больше служить и что пятьдесят рублей так ничтожно, что он мне, напротив, еще прибавит, потому что он обязан, и что он сам рядился с Татьяной Павловной, но «непростительно все позабыл».
Дергачев
был среднего роста, широкоплеч, сильный брюнет с
большой бородой; во взгляде его видна
была сметливость и во всем сдержанность, некоторая беспрерывная осторожность; хоть он
больше молчал, но очевидно управлял разговором.
Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми
большими глазами, лицо очень открытое, но в то же время в нем что-то
было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех в комнате; впрочем, может
быть, я теперь все преувеличиваю.
Позвольте-с: у меня
был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он
будет богат, то самое
большое наслаждение его
будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных
будут умирать с голоду; а когда им топить
будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст.
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте, что с моей, потому что я, может
быть, в тысячу раз
больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
— Я сам знаю, что я, может
быть, сброд всех самолюбий и
больше ничего, — начал я, — но не прошу прощения.
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо,
будучи предъявлено, не имело бы
большого юридического значения, так что дело Версилова могло бы
быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать, дело совести…
— Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам не передала всего сама; она могла обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и знает, может
быть,
больше меня.
Его оригинальный ум, его любопытный характер, какие-то там его интриги и приключения и то, что
была при нем моя мать, — все это, казалось, уже не могло бы остановить меня; довольно
было и того, что моя фантастическая кукла разбита и что я, может
быть, уже не могу любить его
больше.
Говоря это, я вовсе не думаю равнять себя с Колумбом, и если кто выведет это, тому
будет стыдно и
больше ничего.
У меня достало же силы не
есть и из копеек скопить семьдесят два рубля; достанет и настолько, чтобы и в самом вихре горячки, всех охватившей, удержаться и предпочесть верные деньги
большим.
Та, в которой все, по обыкновению, сидели, серединная комната, или гостиная,
была у нас довольно
большая и почти приличная.
В этой же комнате в углу висел
большой киот с старинными фамильными образами, из которых на одном (всех святых)
была большая вызолоченная серебряная риза, та самая, которую хотели закладывать, а на другом (на образе Божьей Матери) — риза бархатная, вышитая жемчугом.
Щеки ее
были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не
было, и глаза, довольно
большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого первого дня.
Там меня барышни по-французски научили, но
больше всего я любил басни Крылова, заучил их множество наизусть и каждый день декламировал по басне Андроникову, прямо входя к нему в его крошечный кабинет, занят он
был или нет.
Лечь спать я положил
было раньше, предвидя завтра
большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда не заходил, и вдруг, я еще часу не
был у себя, как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
— О да, ты
был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен
был открыть или сообщить, и ничего
больше у тебя не
было?
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с
большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно
было, что он пришел ко мне вовсе не для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие цели.
Ты так хочешь жить и так жаждешь жить, что дай, кажется, тебе три жизни, тебе и тех
будет мало: это у тебя на лице написано; ну, а такие
большею частью добряки.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все
больше и
больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не
было и в моей голове, да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
Сознав все это, я ощутил
большую досаду; тем не менее не ушел, а остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут
будет только нарастать.
Полторы кубических сажени необходимого для человека на двенадцать часов воздуху, может
быть, в этих комнатках и
было, но вряд ли
больше.
Мне вдруг подумалось, что Васин уже знает о Крафте и, может
быть, во сто раз
больше меня; точно так и вышло.
Васин тотчас же и обязательно мне сообщил все подробности, без
большого, впрочем, жару; я заключил, что он утомился, да и впрямь так
было.
Я пристал к нему, и вот что узнал, к
большому моему удивлению: ребенок
был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот
был рад».
Есть несчастные, особенно из женщин, которым даже необходимо дать как можно
больше говорить в таких случаях.
Кроме того,
есть характеры, так сказать, слишком уж обшарканные горем, долго всю жизнь терпевшие, претерпевшие чрезвычайно много и
большого горя, и постоянного по мелочам и которых ничем уже не удивишь, никакими внезапными катастрофами и, главное, которые даже перед гробом любимейшего существа не забудут ни единого из столь дорого доставшихся правил искательного обхождения с людьми.
И я не осуждаю; тут не пошлость эгоизма и не грубость развития; в этих сердцах, может
быть, найдется даже
больше золота, чем у благороднейших на вид героинь, но привычка долгого принижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и придавленность берут наконец свое.
Мать же
была еще не очень старая женщина, лет под пятьдесят всего, такая же белокурая, но с ввалившимися глазами и щеками и с желтыми,
большими и неровными зубами.
И должно
быть, я долго-долго спустя, целый час али
больше спустя, проснулась: «Оля! — зову, — Оля!» Сразу померещилось мне что-то, кличу ее.
И поверьте, я сам выстрадал от упреков моей совести гораздо
больше, чем, может
быть, кто-нибудь…
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий…
будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно
больше…
будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
То
есть не то что великолепию, но квартира эта
была как у самых «порядочных людей»: высокие,
большие, светлые комнаты (я видел две, остальные
были притворены) и мебель — опять-таки хоть и не Бог знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки.
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может
быть, за то тебя всего
больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но в
большом обществе как-то все еще боюсь начинать; да и выговор у меня, должно
быть, далеко не парижский.
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан
больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома
есть нечего.
Я промолчал; ну что тут можно
было извлечь? И однако же, после каждого из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме того, я видел ясно, что в нем всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то и привлекало меня к нему все
больше и
больше.
— Слушайте, ничего нет выше, как
быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего
больше могу
быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
Это, конечно,
было что-нибудь, но я хотел не того; однажды только он высказался, но только так странно, что удивил меня
больше всего, особенно ввиду всех этих католичеств и вериг, про которые я об нем слышал.
— Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вы чем дальше, тем
больше в волнении, а между тем все это, может
быть, лишь мираж. О, я затянулся и сам, непростительно, подло; но ведь я знаю, что это только временное… и только бы мне отыграть известную цифру, и тогда скажите, я вам должен с этими тремя стами до двух тысяч пятисот, так ли?
Знакомство это, как мне известно
было, только что завязалось, после
больших стараний князя; гость отдавал теперь визит, но, к несчастию, накрыл хозяина врасплох.
Сколько я мог заключить, гость, несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона,
был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько, что визит свой мог считать за
большую честь даже кому бы то ни
было.
Я сел. Признаюсь, мне
было любопытно. Мы уселись у края
большого письменного стола, один против другого. Он хитро улыбнулся и поднял
было палец.
Лиза
была большая «мастерица» на этот счет и со вкусом, а потому и происходил торжественный совет «мудрых женщин».
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и
больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать
буду… Не я
буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
Тут
было только о документе; я, в сущности, сообщил Версилову лишь о документе, потому что и не
было больше о чем сообщать, и не могло
быть.