Неточные совпадения
Но я знаю, однако же, наверно, что иная женщина обольщает красотой своей, или
там чем знает, в тот же миг; другую же надо полгода разжевывать, прежде чем понять, что в ней есть; и чтобы рассмотреть такую и влюбиться, то мало смотреть и мало быть просто готовым на что угодно,
а надо быть, сверх того, чем-то еще одаренным.
— Ну, cher enfant, не от всякого можно обидеться. Я ценю больше всего в людях остроумие, которое видимо исчезает,
а что
там Александра Петровна скажет — разве может считаться?
— N'est-ce pas? [Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше, тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [
А между тем… Я-то знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она
там ни проповедовала, это — вечное искание, кому бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе — без единого исключения.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально,
а не в виде разлитого
там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Ну, пусть
там монах или пустынник, —
а тут человек ходит во фраке, ну, и
там все… и вдруг его мощи!
Впрочем, и все, что описывал до сих пор, по-видимому с такой ненужной подробностью, — все это ведет в будущее и
там понадобится. В своем месте все отзовется; избежать не умел;
а если скучно, то прошу не читать.
—
А! Я слышала. Что,
там хорошо учат?
— Вы уж слишком меня хвалите,
а случилось
там только то, что вы слишком любите отвлеченные разговоры. Вы, вероятно, очень долго перед этим молчали.
Тогда — не от скуки и не от бесцельной тоски,
а оттого, что безбрежно пожелаю большего, — я отдам все мои миллионы людям; пусть общество распределит
там все мое богатство,
а я — я вновь смешаюсь с ничтожеством!
Там у меня было достопримечательного — полукруглое окно, ужасно низкий потолок, клеенчатый диван, на котором Лукерья к ночи постилала мне простыню и клала подушку,
а прочей мебели лишь два предмета — простейший тесовый стол и дырявый плетеный стул.
— Я, конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не в таком соглашении,
а, напротив, даже в разногласии, потому что я на днях, завтра, оставляю ходить к князю, не видя
там ни малейшей службы…
— Это, конечно, премило, если только в самом деле будет смешно, — заметил он, проницательно в меня вглядываясь, — ты немного огрубел, мой друг,
там, где ты рос,
а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен. Он очень мил сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно сделали, что развязали наконец этот кулек.
— Мама,
а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз
там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
— Как же, Аркашенька, как же! да, я
там у Варвары Степановны три раза гостила; в первый раз приезжала, когда тебе всего годочек от роду был, во второй — когда тебе четвертый годок пошел,
а потом — когда тебе шесть годков минуло.
«
Там спущусь по лестнице, — думал я, — и выйду,
а потом и пойду».
Там, где касается, я не скажу убеждений — правильных убеждений тут быть не может, — но того, что считается у них убеждением,
а стало быть, по-ихнему, и святым,
там просто хоть на муки.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее
там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна,
а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав, по каким-нибудь
там своим убеждениям, не вызвав князя и решившись снести пощечину, то по крайней мере он увидит, что есть существо, до того сильно способное чувствовать его обиду, что принимает ее как за свою, и готовое положить за интересы его даже жизнь свою… несмотря на то что с ним расстается навеки…
И главное, сам знал про это; именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки,
а что он
там захочет, пусть так и делает: вот решение.
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой.
Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое
там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите?
А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
— Мы о нем здесь,
а он уж и
там… Вот они, исключения-то, беспрерывно повторяющиеся! Quand on parle d'une corde… [Когда говорят о веревке… (франц.)]
Только этак мы друг с дружкой сидим,
а ваша Настасья входит и говорит: „Какая-то вас
там барыня спрашивает, осведомляется“.
Входит барыня: видим, одета уж очень хорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: „Вы, говорит, публиковались в газете, что уроки даете?“ Так мы ей обрадовались тогда, посадили ее, смеется так она ласково: „Не ко мне, говорит,
а у племянницы моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам,
там и сговоримся“.
— Ну,
а вам надо сейчас же и размазать. Вы знаете, что она во вражде с Версиловым… ну и
там все это, ну вот и я взволновался: эх, оставим, после!
— Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел в глаза, и я тебе глядела в глаза, так как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил? Ну характер!
А знаешь, я ужасно хотела рассмеяться, когда ты
там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
— У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала; она и маму у себя принимала и к нам даже ходила.
А она ни к кому почти
там не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то бабушка.
А пока я все еще продолжал занимать мою квартиренку, занимать, но не жить в ней;
там лежал мой чемодан, сак и иные вещи; главная же резиденция моя была у князя Сергея Сокольского.
Я бы
там перечла мои любимые книги, которые уж давно отложила,
а все никак не сберусь прочесть.
— По моему обычаю, дошел, гуляя, до твоей квартиры и даже подождал тебя у Петра Ипполитовича, но соскучился. Они
там у тебя вечно ссорятся,
а сегодня жена у него даже слегла и плачет. Посмотрел и пошел.
— Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил возможным брать у него,
а? Ну,
там по каким бы то ни было соображениям?
— Так вот что — случай,
а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
— Совершенно вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте так и в гостиной — скоро и для гостиной этого будет совершенно достаточно,
а пока вот вам два двугривенных, выпейте и закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы и вас за труд, но вы теперь на такой благородной ноге… Милый мой, — обратился он ко мне, — тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но
там можно чаю напиться, и я б тебе предложил… вот тут сейчас, пойдем же.
А между тем какие негодяи, сравнительно со мной, умели
там держать себя с удивительной осанкой — и вот это-то и бесило меня пуще всего, так что я все больше и больше терял хладнокровие.
Потому что мы — не дворяне,
а он — князь и делает
там свою карьеру; он нас, честных-то людей, и слушать не станет.
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и не мысль,
а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «
Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
Я мгновенно притих, всеми силами стараясь не выдать себя каким-нибудь жестом. Тотчас, впрочем, ответил, что вовсе
там незнаком,
а если был, то всего один раз случайно.
Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я еще не знаю! Я вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил мне вчера: «Не я к тебе приду,
а ты ко мне прибежишь». Я полетел к князю Николаю Ивановичу, еще более предчувствуя, что
там разгадка. Васин, прощаясь, еще раз поблагодарил меня.
— Скорей (я перевожу,
а он ей говорил по-французски), у них
там уж должен быть самовар; живо кипятку, красного вина и сахару, стакан сюда, скорей, он замерз, это — мой приятель… проспал ночь на снегу.
Вы возьмите микроскоп — это такое стекло увеличительное, что увеличивает предметы в мильон раз, — и рассмотрите в него каплю воды, и вы увидите
там целый новый мир, целую жизнь живых существ,
а между тем это тоже была тайна,
а вот открыли же.
— О, я не в том смысле; я употребил слово в его общем смысле. Ну,
там религиозный бродяга, ну, набожный,
а все-таки бродяга. В хорошем, почтенном смысле, но бродяга… Я с медицинской точки…
Да только какой у нас, окромя фабрики, заработок;
там полы вымоет,
там в огороде выполет,
там баньку вытопит, да с ребеночком-то на руках и взвоет;
а четверо прочих тут же по улице в рубашонках бегают.
А по набережной
там бульвар идет, старые ракиты стоят, место веселое.
А кончилось все так, что и теперь
там напреж всего вспоминают.
Назавтра Лиза не была весь день дома,
а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что
там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече,
а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
— Нет; видите ли,
там была рукопись. Васин перед самым последним днем передал Лизе… сохранить.
А та оставила мне здесь проглядеть,
а потом случилось, что они поссорились на другой день…
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях,
а он крепко прижимал ее к сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Там была брань и логика;
там француз был всего только французом,
а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил столько Франции,
а немец своей Германии, как в то именно время!
— Тогда? Да я тогда с ней вовсе и не встретился. Она едва до Кенигсберга тогда доехала, да
там и осталась,
а я был на Рейне. Я не поехал к ней,
а ей велел оставаться и ждать. Мы свиделись уже гораздо спустя, о, долго спустя, когда я поехал к ней просить позволения жениться…
Во-первых, я надеялся с ним объясниться,
а во-вторых, что же в том, что Ламберт профильтровался и к нему и об чем-то
там поговорил с ним?