Неточные совпадения
—
Ну, cher enfant, не от всякого можно обидеться. Я ценю больше всего в людях остроумие, которое видимо исчезает,
а что там Александра Петровна скажет — разве может считаться?
Ну,
а эти девочки (elles sont charmantes [Они очаровательны (франц.).]) и их матери, которые приезжают в именины, — так ведь они только свою канву привозят,
а сами ничего не умеют сказать.
Ну а в то время как он нас всех тогда измучил!
Ну, пусть там монах или пустынник, —
а тут человек ходит во фраке,
ну, и там все… и вдруг его мощи!
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что будет через тысячу лет».
Ну а ваше отчаяние… про участь России… разве это не в том же роде забота?
—
Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек,
а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Вы уверяете, что слышали,
а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, —
а? Так и тут.
Ну, поверят ли, что я не то что плакал,
а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принуждена была утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки ни с ее, ни с его стороны.
—
Ну,
а я так по лицу Татьяны Павловны давно угадал, что она в меня влюблена. Не смотрите так зверски на меня, Татьяна Павловна, лучше смеяться! Лучше смеяться!
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить.
Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой,
а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
Я уйду,
а потом в другом месте где-нибудь и у кого-нибудь спрошу: в какую заставу идти, если в такой-то город,
ну и выйду, и пойду, и пойду.
Ну,
а сам можешь заключить: похож ли я на мучителя?
К тому же, видит Бог, что все это произошло в высшей степени нечаянно…
ну а потом, сколько было в силах моих, и гуманно; по крайней мере сколько я тогда представлял себе подвиг гуманности.
Ты так хочешь жить и так жаждешь жить, что дай, кажется, тебе три жизни, тебе и тех будет мало: это у тебя на лице написано;
ну,
а такие большею частью добряки.
—
Ну, тогда и приходи говорить,
а то ишь прет попусту десять верст.
—
Ну и женись,
а все-таки ш<<—>>дик: ты еще растешь!
Ну так поверьте же мне, честью клянусь вам, нет этого документа в руках у него,
а может быть, и совсем ни у кого нет; да и не способен он на такие пронырства, грех вам и подозревать.
— Мне-то не знать? Да я же и нянчила этого ребенка в Луге. Слушай, брат: я давно вижу, что ты совсем ни про что не знаешь,
а между тем оскорбляешь Андрея Петровича,
ну и маму тоже.
— Если он прав, то я буду виноват, вот и все,
а вас я не меньше люблю. Отчего ты так покраснела, сестра?
Ну вот еще пуще теперь!
Ну хорошо,
а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
Ну, рада и я,
а только как-то на сердце у меня захолохнуло: что-то, думаю, будет,
а расспрашивать ее не смею.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“
А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего,
а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила,
а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу:
ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
— Да и юмор странный, — продолжал я, — гимназический условный язык между товарищами…
Ну кто может в такую минуту и в такой записке к несчастной матери, —
а мать она ведь, оказывается, любила же, — написать: «прекратила мой жизненный дебют»!
Ну, прощайте, прощайте, постараюсь как можно дольше не приходить и знаю, что вам это будет чрезвычайно приятно, что вижу даже по вашим глазам,
а обоим нам даже будет выгодно…
—
Ну,
а вам надо сейчас же и размазать. Вы знаете, что она во вражде с Версиловым…
ну и там все это,
ну вот и я взволновался: эх, оставим, после!
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах…
Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [
А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
—
Ну как я рада, что ты в эту сторону пошел,
а то бы я так тебя сегодня и не встретила! — Она немного задыхалась от скорой ходьбы.
— Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел в глаза, и я тебе глядела в глаза, так как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил?
Ну характер!
А знаешь, я ужасно хотела рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
— Все знаешь?
Ну да, еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты и мама — у вас глаза проницающие, гуманные, то есть взгляды,
а не глаза, я вру… Я дурен во многом, Лиза.
—
А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», —
ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость,
а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце;
ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст,
а им дома есть нечего.
Ну, натурально, как подкопали, камню-то не на чем стоять, равновесие-то и покачнулось;
а как покачнулось равновесие, они камушек-то с другой стороны уже руками понаперли, этак на ура, по-русски: камень-то и бух в яму!
Ничему не учились, ничего точно не знают,
ну,
а кроме карт и производств захочется поговорить о чем-нибудь общечеловеческом, поэтическом…
Но ведь ясно, что Крафты глупы;
ну а мы умны — стало быть, и тут никак нельзя вывести параллели, и вопрос все-таки остается открытым.
— Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная,
а только в данный момент великая: наестся человек и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «
Ну вот я наелся,
а теперь что делать?» Вопрос остается вековечно открытым.
—
Ну,
а если я не верю всему этому? — вскричал я раз в раздражении.
—
Ну,
а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что он так ничтожен, стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? — спросил я вдруг с самым смелым и вызывающим видом. Сердце мое застучало.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо,
ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя…
ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер,
а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела.
А что, откажет она ему, как ты думаешь?
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «
Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «
А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
Я поднял голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице,
а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала всего;
ну, что ты теперь скажешь?» — как бы говорило все ее лицо.
— Да я не умела как и сказать, — улыбнулась она, — то есть я и сумела бы, — улыбнулась она опять, — но как-то становилось все совестно… потому что я действительно вначале вас только для этого «привлекала», как вы выразились,
ну а потом мне очень скоро стало противно… и надоело мне все это притворство, уверяю вас! — прибавила она с горьким чувством, — да и все эти хлопоты тоже!
—
Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, —
а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут,
а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
—
Ну, мама, вы, может, и не хотели выстрелить,
а птицу убили! — вскричал я, тоже рассмеявшись.
—
Ну,
ну, ничего, — перебила мама, —
а вот любите только друг дружку и никогда не ссорьтесь, то и Бог счастья пошлет.
— Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил возможным брать у него,
а?
Ну, там по каким бы то ни было соображениям?
— Так вот что — случай,
а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»…
ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
—
Ну, па-а-слушайте, милостивый государь,
ну, куда мы идем? Я вас спрашиваю: куда мы стремимся и в чем тут остроумие? — громко прокричал поручик. — Если человек несчастный в своих неудачах соглашается принесть извинение… если, наконец, вам надо его унижение… Черт возьми, да не в гостиной же мы,
а на улице! Для улицы и этого извинения достаточно…
—
Ну, довольно же, довольно! — восклицал я, — я не протестую, берите! Князь… где же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и Дарзан? — и, подхватив наконец все мои деньги,
а несколько полуимпериалов так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю в эту минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло выйти.
— Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И я стал было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно, я знаю, что тысяча.
Ну, так вот, эту тысячу я беру себе,
а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже!
Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата,
а какова мать — такова и дочь!»
— Очень жалею, мой милый. С чего ты взял, что я так бесчувствен? Напротив, постараюсь всеми силами…
Ну,
а ты как, как твои дела?