Неточные совпадения
Повторю, очень трудно писать по-русски: я
вот исписал целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию,
а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь,
а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться было бы для меня унизительно.
Вот для чего я спрашиваю,
а не из разврата.
К тому же это шелк, она его треплет по камню три версты, из одной только моды,
а муж пятьсот рублей в сенате в год получает:
вот где взятки-то сидят!
— Конечно. Во-первых, она попирает условия общества,
а во-вторых, пылит;
а бульвар для всех: я иду, другой идет, третий, Федор, Иван, все равно.
Вот это я и высказал. И вообще я не люблю женскую походку, если сзади смотреть; это тоже высказал, но намеком.
— Так вы не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти к вам,
а сама сейчас придет… Да
вот и она!
И
вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного;
а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Вот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленных веков могут повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет,
а между тем Ротшильд остается один. Значит: то, да не то, и фатеры совсем не ту мысль повторяют.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом.
Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим,
а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Я, может быть, остроумен; но
вот подле меня Талейран, Пирон — и я затемнен,
а чуть я Ротшильд — где Пирон, да может быть, где и Талейран?
Сколько я мучил мою мать за это время, как позорно я оставлял сестру: «Э, у меня „идея“,
а то все мелочи» —
вот что я как бы говорил себе.
А назавтра поутру, еще с восьми часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только что продали ваше тульское имение, для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался в руках аппетитный куш,
вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую не могли до того времени заглянуть, боясь кредиторов; и
вот один только этот серпуховский грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался взять половину долга вместо всего.
—
А ведь действительно, Татьяна Павловна сказала мне новое, — твердо обернулся я наконец к Версилову, — ведь действительно я настолько лакей, что никак не могу удовлетвориться только тем, что Версилов не отдал меня в сапожники; даже «права» не умилили меня,
а подавай, дескать, мне всего Версилова, подавай мне отца…
вот чего потребовал — как же не лакей?
Ты, очевидно, раскаялся,
а так как раскаяться значит у нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться, то
вот ты и не хочешь в другой раз на мне промахнуться.
Вот почему я и предпочел почти во всем замолчать,
а не потому только, что это легче, и, признаюсь, не раскаиваюсь.
прост и важен; я даже подивился моей бедной Софье, как это она могла тогда предпочесть меня; тогда ему было пятьдесят, но все же он был такой молодец,
а я перед ним такой вертун. Впрочем, помню, он уже и тогда был непозволительно сед, стало быть, таким же седым на ней и женился…
Вот разве это повлияло.
Tiens, mon ami, [
Вот, друг мой (франц.).] вообрази, — продолжал он спускаясь, —
а ведь я весь этот месяц принимал тебя за добряка.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «
А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото,
а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия,
а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «
Вот они все кидаются и мечутся,
а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день.
А главное, все это вздор,
вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «
А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
И главное, сам знал про это; именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки,
а что он там захочет, пусть так и делает:
вот решение.
Наверно, этот Васин чрезвычайно вежлив с посетителем, но, наверно, каждый жест его говорит посетителю: «
Вот я посижу с тобою часика полтора,
а потом, когда ты уйдешь, займусь уже делом».
Наверно, с ним можно завести чрезвычайно интересный разговор и услышать новое, но — «мы
вот теперь с тобою поговорим, и я тебя очень заинтересую,
а когда ты уйдешь, я примусь уже за самое интересное»…
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так
вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите?
А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
— Мы о нем здесь,
а он уж и там…
Вот они, исключения-то, беспрерывно повторяющиеся! Quand on parle d'une corde… [Когда говорят о веревке… (франц.)]
—
А хозяйку надо бы научить… надо бы их выгнать из квартиры —
вот что, и как можно скорей,
а то они тут…
Вот увидите!
Вот помяните мое слово, увидите! Э, черт! — развеселился он вдруг опять, — вы ведь Гришу дождетесь?
— Эх, ce petit espion. Во-первых, вовсе и не espion, потому что это я, я его настояла к князю поместить,
а то он в Москве помешался бы или помер с голоду, —
вот как его аттестовали оттуда; и главное, этот грубый мальчишка даже совсем дурачок, где ему быть шпионом?
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна,
а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо;
вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
Вот ваши деньги! — почти взвизгнула она, как давеча, и бросила пачку кредиток на стол, — я вас в адресном столе должна была разыскивать,
а то бы раньше принесла.
—
Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно идет от Крафта,
а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел от него, застрелился…
— Если он прав, то я буду виноват,
вот и все,
а вас я не меньше люблю. Отчего ты так покраснела, сестра? Ну
вот еще пуще теперь! Ну хорошо,
а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
Я пристал к нему, и
вот что узнал, к большому моему удивлению: ребенок был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова,
а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот был рад».
«Скажет и сделает —
вот ведь главное, — прибавил Васин, —
а между тем тут совсем не сила убеждения,
а лишь одна самая легкомысленная впечатлительность.
А что, если и в самом деле начнут за мною бегать…» И
вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор.
Вот и советуют мне: сходите к знаменитому адвокату; он профессором был, не просто адвокат,
а юрист, так чтоб уж он наверно сказал, что делать.
— Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая с места и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно, то, без сомнения, обладает… другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «все», и
вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии,
а вы тоже еще молодой человек.
— Ну,
а вам надо сейчас же и размазать. Вы знаете, что она во вражде с Версиловым… ну и там все это, ну
вот и я взволновался: эх, оставим, после!
— Да ведь
вот же и тебя не знал,
а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти,
а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть,
а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем,
а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты
вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!»
А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
А «идея»? «Идея» — потом, идея ждала; все, что было, — «было лишь уклонением в сторону»: «почему ж не повеселить себя?»
Вот тем-то и скверна «моя идея», повторю еще раз, что допускает решительно все уклонения; была бы она не так тверда и радикальна, то я бы, может быть, и побоялся уклониться.
Я все это напредставил и выдумал,
а оказывается, что в мире совсем не то; мне
вот так радостно и легко: у меня отец — Версилов, у меня друг — князь Сережа, у меня и еще»… но об еще — оставим.
—
А,
вот и ты, — протянул он мне руку дружески и не вставая с места. — Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович рассказывает преинтересную историю об этом камне, близ Павловских казарм… или тут где-то…
— Именно распилить-с, именно
вот на эту идею и напали, и именно Монферан; он ведь тогда Исаакиевский собор строил. Распилить, говорит,
а потом свезти. Да-с, да чего оно будет стоить?
— Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная,
а только в данный момент великая: наестся человек и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «Ну
вот я наелся,
а теперь что делать?» Вопрос остается вековечно открытым.
— Довольно, прошу вас, довольно. Вы вчера просили триста рублей,
вот они… — Он положил передо мной на стол деньги,
а сам сел в кресло, нервно отклонился на спинку и забросил одну ногу за другую. Я остановился в смущении.
Отец мой, как вам тоже известно,
вот уже два года в параличе,
а теперь ему, пишут, хуже, слова не может вымолвить и не узнает.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен —
вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. —
А, наконец!
— Да, в военном, но благодаря…
А, Стебельков, уж тут? Каким образом он здесь?
Вот именно благодаря
вот этим господчикам я и не в военном, — указал он прямо на Стебелькова и захохотал. Радостно засмеялся и Стебельков, вероятно приняв за любезность. Князь покраснел и поскорее обратился с каким-то вопросом к Нащокину,
а Дарзан, подойдя к Стебелькову, заговорил с ним о чем-то очень горячо, но уже вполголоса.
—
А,
вот разгадка! — едко осклабился он. — К тому же вы сконфузились, что Дарзан вас назвал князем.
Я сел как убитый. Так
вот что оказывалось! И, главное, все было так ясно, как дважды два,
а я — я все еще упорно верил.
Я поднял голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице,
а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «
Вот видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» — как бы говорило все ее лицо.
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню.
А как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте,
вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне —
вот вопрос!