Неточные совпадения
Отвечая, он объявил, между прочим,
что действительно долго не был в России, с лишком четыре года,
что отправлен был
за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.
— А то,
что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какое слово молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром
что ты с Лихачевым ездил, — вскрикнул Рогожин, крепко схватив его
за руку.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь, не известно мне,
за что я тебя полюбил.
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю
за то,
что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже
за обещанное мне платье и
за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
Он, например, имел систему не выставляться, где надо стушевываться, и его многие ценили именно
за его простоту, именно
за то,
что он знал всегда свое место.
Этот другой человек был во фраке, имел
за сорок лет и озабоченную физиономию и был специальный, кабинетный прислужник и докладчик его превосходительства, вследствие
чего и знал себе цену.
— Уверяю вас,
что я не солгал вам, и вы отвечать
за меня не будете. А
что я в таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
А так как люди гораздо умнее,
чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову,
что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому
что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы
за него отвечать?
Сказано: «Не убий», так
за то,
что он убил, и его убивать?
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил
за ним, так
что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
Убивать
за убийство несоразмерно большее наказание,
чем самое преступление.
— Это, Гаврила Ардалионыч, — начал конфиденциально и почти фамильярно камердинер, — докладываются,
что князь Мышкин и барыни родственник, приехал с поездом из-за границы, и узелок в руке, только…
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал,
что я на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не
за этим, а, право, для того только, чтобы с людьми сойтись.
Он рассказал, наконец,
что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще
за духовное развитие;
что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений;
что Шнейдер держал и долечивал его еще года два;
что он его не вылечил, но очень много помог; и
что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, —
что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово
за мной…
Слушай, Гаврила Ардалионыч, кстати, очень даже кстати будет теперь сказать: из-за
чего мы хлопочем?
Все это я вам изъясняю, князь, с тем, чтобы вы поняли,
что я вас, так сказать, лично рекомендую, следственно,
за вас как бы тем ручаюсь.
—
Что с вами? — проговорил он, хватая его
за руку.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец, взяться сами
за ум, и тогда дело загорится, потому
что возьмутся
за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями.
Тут, очевидно, было что-то другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования, бог знает на кого и
за что, какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то в высшей степени смешное и недозволенное в порядочном обществе и с
чем встретиться для всякого порядочного человека составляет чистейшее божие наказание.
На вопрос Настасьи Филипповны: «
Чего именно от нее хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей,
что он так напуган еще пять лет назад,
что не может даже и теперь совсем успокоиться, до тех пор, пока Настасья Филипповна сама не выйдет
за кого-нибудь замуж.
Он очень хорошо заметил и положительно узнал,
что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни
за одну надежду приобресть ее симпатию.
Она благодарит Афанасия Ивановича
за его деликатность,
за то,
что он даже и генералу об этом не говорил, не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему же и ему не знать об этом заранее?
Она не выйдет
за Гаврилу Ардалионовича, пока не убедится,
что ни в нем, ни в семействе его нет какой-нибудь затаенной мысли на ее счет.
Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила,
что ничем не хочет стеснять себя;
что она до самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет
за собой право сказать «нет», хотя бы в самый последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал
за верное,
что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает,
что Ганя женится только на деньгах,
что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с
чем самолюбивая;
что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар.
— Это очень хорошо,
что вы вежливы, и я замечаю,
что вы вовсе не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли,
что он вовсе не такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку
за кушаньем?
Эта сухая материя особенно понравилась генеральше, которой почти никогда не удавалось говорить о своей родословной, при всем желании, так
что она встала из-за стола в возбужденном состоянии духа.
— Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую тему.
Чего ты все смеешься, Аглая? И ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а ты
что видела? Ты не была
за границей?
— А князь найдется, потому
что князь чрезвычайно умен и умнее тебя по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь, ты почувствуешь после этого. Докажите им это, князь; продолжайте. Осла и в самом деле можно наконец мимо. Ну,
что вы, кроме осла
за границей видели?
— Да
что вы загадки-то говорите? Ничего не понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть не умею? Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так и
за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели, князь.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время
за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко;
чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и
чем дальше, тем дороже, так
что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось,
что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот
за эту линию,
за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней,
чем у нас; такой большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне,
за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то
что на копейки.
—
За что? — вскричали все три девицы в удивлении.
— Значит, коль находят,
что это не женское дело, так тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать),
что это дело мужское. Поздравляю
за логику. И вы так же, конечно, думаете?
— Это ровно
за минуту до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же забыв о всем остальном, — тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только
что ступил на эшафот.
Вошел тюремный пристав, тихонько, со стражей, и осторожно тронул его
за плечо; тот приподнялся, облокотился, — видит свет: «
Что такое?» — «В десятом часу смертная казнь».
Раз, прежде еще, она
за работой вдруг запела, и я помню,
что все удивились и стали смеяться: «Мари запела!
Мари все переносила, и я потом, когда познакомился с нею, заметил,
что она и сама все это одобряла, и сама считала себя
за какую-то самую последнюю тварь.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому
что у меня больше уж не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала,
что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и
что целую я ее не потому,
что влюблен в нее, а потому,
что мне ее очень жаль, и
что я с самого начала ее нисколько
за виноватую не почитал, а только
за несчастную.
Вдруг в это время нас подглядели дети, целая толпа; я потом узнал,
что они давно
за мной подсматривали.
Я слыхал даже,
что ее хотели присудить к наказанию, но, слава богу, прошло так; зато уж дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит от них с своею слабою грудью, задохнется, они
за ней, кричат, бранятся.
Два дня ухаживали
за ней одни дети, забегая по очереди, но потом, когда в деревне прослышали,
что Мари уже в самом деле умирает, то к ней стали ходить из деревни старухи сидеть и дежурить.
Мне казалось,
что я всё буду там, но я увидал наконец,
что Шнейдеру нельзя же было содержать меня, а тут подвернулось дело до того, кажется, важное,
что Шнейдер сам заторопил меня ехать и
за меня отвечал сюда.
Меня тоже
за идиота считают все почему-то, я действительно был так болен когда-то,
что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю,
что меня считают
за идиота?
Не примите только этого
за дурную мысль: я не из того сказал,
что вами не дорожу, и не подумайте тоже,
что я чем-нибудь обиделся.
Пришлите же мне это слово сострадания (только одного сострадания, клянусь вам)! Не рассердитесь на дерзость отчаянного, на утопающего,
за то,
что он осмелился сделать последнее усилие, чтобы спасти себя от погибели.