Неточные совпадения
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, —
то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных
уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— Парфен? Да
уж это не
тех ли самых Рогожиных… — начал было с усиленною важностью чиновник.
Хотя князь был и дурачок, — лакей
уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на
то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком
уж больше не будешь, и что это
уж наверно; главное
то, что наверно.
— Если
уж так вам желательно, — промолвил он, — покурить,
то оно, пожалуй, и можно, коли только поскорее. Потому вдруг спросит, а вас и нет. Вот тут под лесенкой, видите, дверь. В дверь войдете, направо каморка; там можно, только форточку растворите, потому оно не порядок…
Князь объяснил все, что мог, наскоро, почти
то же самое, что
уже прежде объяснял камердинеру и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж
тем как будто что-то припоминал.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб
уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, —
то, стало быть…
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело
уж не в
том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
— Гм!.. Конечно… Пожалуй, а
уж тогда все дело в
том, как у ней в голове мелькнет, — сказал генерал.
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую
уже не хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу, как бы даже желая, чтобы
тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше
уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал:
тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Присядьте-ка на минутку; я вам
уже изъяснил, что принимать вас очень часто не в состоянии; но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется,
то есть в виде необходимейшего, а там как
уж вам самим будет угодно.
— Если
уж вы так добры, — начал было князь, —
то вот у меня одно дело. Я получил уведомление…
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я
уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать),
то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает,
то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми, в сущности, давно
уже потеряли первоначальный и бесспорный авторитет между ними, и до такой даже степени, что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь да рядом начинал пересиливать,
то и генеральша, в видах собственного достоинства, нашла удобнее не спорить и уступать.
Наконец,
уж одно
то, что с каждым годом, например, росло в геометрической прогрессии их состояние и общественное значение; следственно, чем более уходило время,
тем более выигрывали и дочери, даже как невесты.
Дело в
том, что Афанасию Ивановичу в
то время было
уже около пятидесяти лет, и человек он был в высшей степени солидный и установившийся.
Положение Афанасия Ивановича было неутешительное; всего хуже было
то, что он, струсив раз,
уже никак потом не мог успокоиться.
Он прибавил в пояснение, что эта сумма все равно назначена
уже ей в его завещании; одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и что, наконец, почему же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть и т. д., и т. д., все, что говорится в подобных случаях на эту
тему.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она давно
уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано,
то сделано, что прошло,
то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает быть так напуганным.
Тоцкий до
того было
уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Князь поблагодарил и, кушая с большим аппетитом, стал снова передавать все
то, о чем ему
уже неоднократно приходилось говорить в это утро.
— Maman, да ведь этак очень странно рассказывать, — заметила Аделаида, которая
тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно
уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
Потом, когда он простился с товарищами, настали
те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет
уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
С ним все время неотлучно был священник, и в тележке с ним ехал, и все говорил, — вряд ли
тот слышал: и начнет слушать, а с третьего слова
уж не понимает.
— Ну, хорошо, — заторопилась опять Аделаида, — но если
уж вы такой знаток лиц,
то наверно были и влюблены; я, стало быть, угадала. Рассказывайте же.
Мать в
то время
уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала до самой смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила.
Так как она очень много пользы приносила пастуху, и он заметил это,
то уж и не прогонял ее, и иногда даже ей остатки от своего обеда давал, сыру и хлеба.
«Вот кто была причиной смерти этой почтенной женщины» (и неправда, потому что
та уже два года была больна), «вот она стоит пред вами и не смеет взглянуть, потому что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, — пример
тем, которые теряют добродетель!
Я поцеловал Мари еще за две недели до
того, как ее мать умерла; когда же пастор проповедь говорил,
то все дети были
уже на моей стороне.
Два дня ухаживали за ней одни дети, забегая по очереди, но потом, когда в деревне прослышали, что Мари
уже в самом деле умирает,
то к ней стали ходить из деревни старухи сидеть и дежурить.
Пастор в церкви
уже не срамил мертвую, да и на похоронах очень мало было, так, только из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб,
то дети бросились все разом, чтобы самим нести.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, — это
уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок,
то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
Главное в
том, что
уже переменилась вся моя жизнь.
Когда я в Берлине получил оттуда несколько маленьких писем, которые они
уже успели мне написать,
то тут только я и понял, как их любил.
Но про ваше лицо, Лизавета Прокофьевна, — обратился он вдруг к генеральше, — про ваше лицо
уж мне не только кажется, а я просто уверен, что вы совершенный ребенок, во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря на
то что вы в таких летах.
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до
того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на
то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то
уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
С некоторого времени он стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и если еще соглашался на время уступать и терпеть,
то потому только, что
уж им решено было все это изменить и переделать в самом непродолжительном времени.
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно смотря на сестру. — Маменька! клянусь вам в
том опять, в чем
уже вам давал слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…
— Из упрямства! — вскричал Ганя. — Из упрямства и замуж не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Ардалионовна; угодно — хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне
уж очень. Как! Вы решаетесь наконец нас оставить, князь! — закричал он князю, увидав, что
тот встает с места.
Уж одно
то, что Настасья Филипповна жаловала в первый раз; до сих пор она держала себя до
того надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными, а в самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете.
Ганя обмер; упрашивать было
уже нечего и некогда, и он бросил на Варю такой угрожающий взгляд, что
та поняла, по силе этого взгляда, что значила для ее брата эта минута.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему
уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в
то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Но по
тому, как расположились обе стороны, сомнений
уже быть не могло: его мать и сестра сидели в стороне как оплеванные, а Настасья Филипповна даже и позабыла, кажется, что они в одной с нею комнате…
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь
уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С
тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Что сделала? Куда ты меня тащишь?
Уж не прощения ли просить у ней, за
то, что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий ты человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом смотря на брата.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот
уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему.
То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— В
том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и что всё это
уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла, что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не знаю.
— Н-нет, у нас так не будет… Тут… тут есть обстоятельства… — пробормотал Ганя в тревожной задумчивости. — А что касается до ее ответа,
то в нем
уже нет сомнений, — прибавил он быстро. — Вы из чего заключаете, что она мне откажет?
Она всю жизнь будет меня за валета бубнового считать (да это-то ей, может быть, и надо) и все-таки любить по-своему; она к
тому приготовляется, такой
уж характер.