Неточные совпадения
Правда, все три были только Епанчины, но по матери роду княжеского, с приданым не малым, с родителем, претендующим впоследствии, может быть, и на
очень высокое место, и, что тоже довольно важно, — все три были замечательно хороши собой, не исключая и старшей, Александры, которой
уже минуло двадцать пять лет.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком
уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже
очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
Только не могут, кажется, не принять: генеральша,
уж конечно, захочет видеть старшего и единственного представителя своего рода, а она породу свою
очень ценит, как я об ней в точности слышал.
— Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это был
очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и
очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то
уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то
уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то
уж слишком пристален и испытующ.
Присядьте-ка на минутку; я вам
уже изъяснил, что принимать вас
очень часто не в состоянии; но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то есть в виде необходимейшего, а там как
уж вам самим будет угодно.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я
уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна
очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Мы
уже сказали сейчас, что сам генерал, хотя был человек и не
очень образованный, а, напротив, как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно было
очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно
уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Он
очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой человек,
очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно
уже любит ее всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она давно
уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена была
очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает быть так напуганным.
Тут она обратилась к Ивану Федоровичу и с видом глубочайшего уважения объявила, что она давно
уже слышала
очень многое об его дочерях, и давно
уже привыкла глубоко и искренно уважать их.
— Напротив, даже
очень мило воспитан и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец и, может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь… А я
уж, извините, опоздал, спешу…
— Maman, да ведь этак
очень странно рассказывать, — заметила Аделаида, которая тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно
уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
Жизнь его в тюрьме была
очень грустная, уверяю вас, но,
уж конечно, не копеечная.
Наверно, у него ноги слабели и деревенели, и тошнота была, — как будто что его давит в горле, и от этого точно щекотно, — чувствовали вы это когда-нибудь в испуге или в
очень страшные минуты, когда и весь рассудок остается, но никакой
уже власти не имеет?
Так как она
очень много пользы приносила пастуху, и он заметил это, то
уж и не прогонял ее, и иногда даже ей остатки от своего обеда давал, сыру и хлеба.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня больше
уж не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее не потому, что влюблен в нее, а потому, что мне ее
очень жаль, и что я с самого начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Она
уж становилась
очень больна и едва ходила; наконец перестала совсем служить пастуху, но все-таки каждое утро уходила со стадом.
Пастор в церкви
уже не срамил мертвую, да и на похоронах
очень мало было, так, только из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб, то дети бросились все разом, чтобы самим нести.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну
очень странную свою мысль, — это
уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
— Я вас подлецом теперь
уже никогда не буду считать, — сказал князь. — Давеча я вас
уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый
очень и нисколько не оригинальный.
— Я с величайшим удовольствием. Но мы, впрочем, увидим. Я теперь
очень…
очень расстроен. Что?
Уж пришли? В этом доме… какой великолепный подъезд! И швейцар. Ну, Коля, не знаю, что из этого выйдет.
— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И так как почти
уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть
очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон
уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я
очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне
очень,
очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что он обратился к ней с заявлением, — я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела. Если
уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне
очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае,
очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь…
Я бы и замуж давно могла выйти, да и не то что за Ганечку, да ведь
очень уж тоже мерзко.
В одной одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком
уж сшито было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не
очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно был
очень маленький и
очень миленький садик, в котором благодаря хорошей погоде
уже распустились все деревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал засматривать ему в глаза.
— Кажется, я
очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну, полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь
уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или нет? Скажите правду.
Был
уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет в Павловск, а ему до того времени
очень хотелось сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
В углу гостиной, у печки, в креслах, сидела маленькая старушка, еще с виду не то чтоб
очень старая, даже с довольно здоровым, приятным и круглым лицом, но
уже совершенно седая и (с первого взгляда заключить было можно) впавшая в совершенное детство.
Несколько времени спустя, на улице, он вдруг как бы что-то припомнил, как бы что-то внезапно сообразил,
очень странное, что-то
уж долго его беспокоившее.
Но была и особенная причина, почему ему
уж так
очень захотелось проверить, стоял ли он тогда перед лавкой: в числе вещей, разложенных напоказ в окне лавки, была одна вещь, на которую он смотрел и которую даже оценил в шестьдесят копеек серебром, он помнил это, несмотря на всю свою рассеянность и тревогу.
— Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая
уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?» Эти туманные выражения казались ему самому
очень понятными, хотя еще слишком слабыми.
— Ничего не понимаю, какая там решетка! — раздражалась генеральша, начинавшая
очень хорошо понимать про себя, кто такой подразумевался под названием (и, вероятно, давно
уже условленным) «рыцаря бедного». Но особенно взорвало ее, что князь Лев Николаевич тоже смутился и наконец совсем сконфузился, как десятилетний мальчик. — Да что, кончится или нет эта глупость? Растолкуют мне или нет этого «рыцаря бедного»? Секрет, что ли, какой-нибудь такой ужасный, что и подступиться нельзя?
Это, собственно, некоторое последствие нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а
уж прямо на деле-с; не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет, например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь
уже считается прямо за право, что если
очень чего-нибудь захочется, то
уж ни пред какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он,
уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из
очень богатых русских помещиков.
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь
уж я на этом стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания будет и с людьми, и с природой. Я хоть и не
очень чувствителен, а, представьте себе,
очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.
Он искал Евгения Павловича, который стоял
очень недалеко, направо, на том же самом месте, как и прежде, — но он
уже забыл и искал кругом.
— Главное то, что в вас какая-то детская доверчивость и необычайная правдивость, — сказал наконец князь, — знаете ли, что
уж этим одним вы
очень выкупаете?
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не
очень. Сам, может,
уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Изобретатели и гении почти всегда при начале своего поприща (а
очень часто и в конце) считались в обществе не более как дураками, — это
уж самое рутинное замечание, слишком всем известное.
Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как
уже объяснено выше, была и роду хорошего, хотя у нас на род смотрят не
очень, если при этом нет необходимых связей.
Но хоть Евгений Павлович и давно
уже обращался к нему не иначе как с некоторою особенною усмешкой, но теперь, при ответе его, как-то
очень серьезно посмотрел на него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.
— Не беспокойтесь, князь, — продолжал воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул; он
очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что
уже целые полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
— Ну, так, значит, и не умеете, потому что тут нужна практика! Слушайте же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху, не мокрого (говорят, надо не мокрого, а
очень сухого), какого-то мелкого, вы
уже такого спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?
Когда я вбежал в ворота, под которыми было
очень темно,
уже никого не было.
У стола стоял господин в
очень истрепанном сюртуке (он
уже снял пальто, и оно лежало на кровати) и развертывал синюю бумагу, в которой было завернуто фунта два пшеничного хлеба и две маленькие колбасы.
Не верю я этому; и гораздо
уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и прочее, точно так же, как ежедневно надобится в жертву жизнь множества существ, без смерти которых остальной мир не может стоять (хотя надо заметить, что это не
очень великодушная мысль сама по себе).
— Только все-таки я бы никак не заснула на вашем месте; стало быть, вы, куда ни приткнетесь, так тут
уж и спите; это
очень нехорошо с вашей стороны.