Неточные совпадения
— С величайшим удовольствием
приду и очень вас благодарю за
то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же
приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа,
то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно
пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в
том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что я на бедность
пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для
того только, чтобы с людьми сойтись.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который
тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе
прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
Когда старуха слегла совсем,
то за ней
пришли ухаживать деревенские старухи, по очереди, так там устроено.
Пришлите же мне это слово сострадания (только одного сострадания, клянусь вам)! Не рассердитесь на дерзость отчаянного, на утопающего, за
то, что он осмелился сделать последнее усилие, чтобы спасти себя от погибели.
— Как! Точь-в-точь? Одна и
та же история на двух концах Европы и точь-в-точь такая же во всех подробностях, до светло-голубого платья! — настаивала безжалостная Настасья Филипповна. — Я вам «Indеpendance Belge»
пришлю!
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин,
приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С
тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
Если бы даже и можно было каким-нибудь образом, уловив случай, сказать Настасье Филипповне: «Не выходите за этого человека и не губите себя, он вас не любит, а любит ваши деньги, он мне сам это говорил, и мне говорила Аглая Епанчина, а я
пришел вам пересказать», —
то вряд ли это вышло бы правильно во всех отношениях.
— В вас всё совершенство… даже
то, что вы худы и бледны… вас и не желаешь представить иначе… Мне так захотелось к вам
прийти… я… простите…
Что же касается мужчин,
то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя
прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
А
то бы зарезал, пожалуй… вон уж и
приходит в себя.
— Не знаю; в толпе, мне даже кажется, что померещилось; мне начинает всё что-то мерещиться. Я, брат Парфен, чувствую себя почти вроде
того, как бывало со мной лет пять назад, еще когда припадки
приходили.
Если совершенная правда, что у вас опять это дело сладилось,
то я и на глаза ей не покажусь, да и к тебе больше никогда не
приду.
Тогда вот мне в голову и
пришло, что до
того она меня низко почитает, что и зла-то на мне большого держать не может.
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой вопрос, он вдруг отворил дверь и, держась за ручку замка, ждал, пока князь выйдет. Князь удивился, но вышел.
Тот вышел за ним на площадку лестницы и притворил дверь за собой. Оба стояли друг пред другом с таким видом, что, казалось, оба забыли, куда
пришли и что теперь надо делать.
В «Весах» сказали ему, что Николай Ардалионович «вышли еще поутру-с, но, уходя, предуведомили, что если на случай
придут кто их спрашивать,
то чтоб известить, что они-с к трем часам, может быть, и придут-с.
Он задумался, между прочим, о
том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком (если только припадок
приходил наяву), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его.
— Отнюдь, отнюдь нет, — замахал Лебедев, — и не
того боится, чего бы вы думали. Кстати: изверг ровно каждый день
приходит о здоровье вашем наведываться, известно ли вам?
Тот обещал
прийти скоро;
тем временем Варя разговорилась с девицами и осталась.
Потому-то мы и вошли сюда, не боясь, что нас сбросят с крыльца (как вы угрожали сейчас) за
то только, что мы не просим, а требуем, и за неприличие визита в такой поздний час (хотя мы
пришли и не в поздний час, а вы же нас в лакейской прождать заставили), потому-то, говорю, и
пришли, ничего не боясь, что предположили в вас именно человека с здравым смыслом,
то есть с честью и совестью.
Он прямо объявил, что
пришел рассказать князю всю жизнь и что для
того и остался в Павловске.
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в
тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!),
пришла мне одна адская мысль: «А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с
тем, чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
— Проповедник Бурдалу, так
тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё, что мне надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не
приду. Хотел Агашку побаловать, да не стоит она
того. О, милый князь, благослови вас господь!
— Позволь тебя спросить: изволил ты
прислать, месяца два или два с половиной
тому, около святой, к Аглае письмо?
Этот вопрос мне, как нарочно, два часа
тому назад
пришел в голову (видите, князь, я тоже иногда серьезные вещи обдумываю); я его решил, но посмотрим, что скажет князь.
Да я, может, в
том ни разу с
тех пор и не покаялся, а ты уже свое братское прощение мне
прислал.
— Да и не
то что слышал, а и сам теперь вижу, что правда, — прибавил он, — ну когда ты так говорил, как теперь? Ведь этакой разговор точно и не от тебя. Не слышал бы я о тебе такого, так и не
пришел бы сюда; да еще в парк, в полночь.
Наконец, хотя бессовестно и непорядочно так прямо преследовать человека, но я вам прямо скажу: я
пришел искать вашей дружбы, милый мой князь; вы человек бесподобнейший,
то есть не лгущий на каждом шагу, а может быть, и совсем, а мне в одном деле нужен друг и советник, потому что я решительно теперь из числа несчастных…
— Что вы
пришли выпытать, в этом и сомнения нет, — засмеялся наконец и князь, — и даже, может быть, вы решили меня немножко и обмануть. Но ведь что ж, я вас не боюсь; притом же мне теперь как-то всё равно, поверите ли? И… и… и так как я прежде всего убежден, что вы человек все-таки превосходный,
то ведь мы, пожалуй, и в самом деле кончим
тем, что дружески сойдемся. Вы мне очень понравились, Евгений Павлыч, вы… очень, очень порядочный, по-моему, человек!
— Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в
тот день, когда я к вам
приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы?
Повторив еще раз, что дело наверно лопнет и всё окажется вздором, я прибавил, что если завтра утром я к ним не
приду,
то, значит, дело кончено и им нечего ждать.
Я отвечал ему, что если он будет
приходить ко мне как «утешитель» (потому что, если бы даже он и молчал,
то все-таки
приходил бы как утешитель, я это объяснил ему),
то ведь этим он мне будет, стало быть, каждый раз напоминать еще больше о смерти.
Я дал ему все нужные справки, и он скоро ушел; а так как он и
приходил только за справками,
то тем бы дело между нами и кончилось.
Тут невольно
приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы,
то как же одолеть их?
То, что он
пришел так поздно, мне показалось, конечно, странным, но помню, что я не был бог знает как изумлен собственно этим.
Но когда мне
пришла мысль, что это не Рогожин, а только привидение,
то помню, я нисколько не испугался.
Наконец,
пришла к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, — но странно, — у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за
ту женщину.
— Никогда и никуда не ходила; всё дома сидела, закупоренная как в бутылке, и из бутылки прямо и замуж пойду; что вы опять усмехаетесь? Я замечаю, что вы тоже, кажется, надо мной смеетесь и их сторону держите, — прибавила она, грозно нахмурившись, — не сердите меня, я и без
того не знаю, что со мной делается… я убеждена, что вы
пришли сюда в полной уверенности, что я в вас влюблена и позвала вас на свидание, — отрезала она раздражительно.
— Если вы говорите, — начала она нетвердым голосом, — если вы сами верите, что эта… ваша женщина… безумная,
то мне ведь дела нет до ее безумных фантазий… Прошу вас, Лев Николаич, взять эти три письма и бросить ей от меня! И если она, — вскричала вдруг Аглая, — если она осмелится еще раз мне
прислать одну строчку,
то скажите ей, что я пожалуюсь отцу и что ее сведут в смирительный дом…
Чрезвычайная просьба у меня к вам, многоуважаемый князь, даже, признаюсь, затем, собственно, и пришел-с: с их домом вы уже знакомы и даже жили у них-с;
то если бы вы, благодушнейший князь, решились мне в этом способствовать, собственно лишь для одного генерала и для счастия его…
Когда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своей кушетке, всё еще не решаясь раскрыть который-нибудь из этих трех кувертов, ему опять приснился тяжелый сон, и опять
приходила к нему
та же «преступница».
Через пять минут он
пришел действительно; князь ждал его на
том же месте.
— Да они и сами не умели рассказать и не поняли; только всех напугал.
Пришел к Ивану Федоровичу, —
того не было; потребовал Лизавету Прокофьевну. Сначала места просил у ней, на службу поступить, а потом стал на нас жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно… много чего наговорил.
Лебедев проговорил всё это до
того серьезно и искренно, что князь
пришел даже в негодование.
(Поездка Лизаветы Прокофьевны происходила на другое же утро после
того, как князь, накануне,
приходил в первом часу, вместо десятого.)
— Ну, так… оставайтесь лучше вы все здесь, а я пойду сначала одна, вы же сейчас за мной, в
ту же секунду
приходите; так лучше.
Бесспорно, для него составляло уже верх блаженства одно
то, что он опять будет беспрепятственно
приходить к Аглае, что ему позволят с нею говорить, с нею сидеть, с нею гулять, и, кто знает, может быть, этим одним он остался бы доволен на всю свою жизнь!
Почему он вдруг так растревожился, почему
пришел в такой умиленный восторг, совершенно ни с
того, ни с сего и, казалось, нисколько не в меру с предметом разговора, — это трудно было бы решить.
— Я не от вас ухожу, — продолжал он с беспрерывною одышкой и перхотой, — я, напротив, нашел нужным к вам
прийти, и за делом… без чего не стал бы беспокоить. Я туда ухожу, и в этот раз, кажется, серьезно. Капут! Я не для сострадания, поверьте… я уж и лег сегодня, с десяти часов, чтоб уж совсем не вставать до самого
того времени, да вот раздумал и встал еще раз, чтобы к вам идти… стало быть, надо.