Неточные совпадения
На нем был довольно широкий
и толстый плащ без рукавов
и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии,
не рассчитывая, конечно, при этом
и на
такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, —
и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже
не думал, что у нас
так холодно. Отвык.
— Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа
не получил.
Так с тем
и приехал.
— Об заклад готов биться, что
так, — подхватил с чрезвычайно довольным видом красноносый чиновник, —
и что дальнейшей поклажи в багажных вагонах
не имеется, хотя бедность
и не порок, чего опять-таки нельзя
не заметить.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что
и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), —
и хотя можно побиться, что в нем
не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами
и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу
такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то
и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница,
и вы
не ошибаетесь, по рассеянности… что очень
и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то есть почти что
не родственница; до того даже, что я, право, нисколько
и не удивился тогда, что мне туда
не ответили. Я
так и ждал.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич?
Не знаю-с.
Так что даже
и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то есть я
не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно
и должно, я об лице-с, да
и князей Мышкиных уж что-то нигде
не встречается, даже
и слух затих-с.
— Да ведь
и я
так кой-чему только, — прибавил князь, чуть
не в извинение. — Меня по болезни
не находили возможным систематически учить.
—
И не давай!
Так мне
и надо;
не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!
Что же касается до чиновника,
так тот
так и повис над Рогожиным, дыхнуть
не смел, ловил
и взвешивал каждое слово, точно бриллианта искал.
Телеграммы-то она испужалась, да
не распечатывая в часть
и представила,
так она там
и залегла до сих пор.
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова
не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да
и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил,
так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
Да если
и пошел,
так потому, что думал: «Всё равно, живой
не вернусь!» А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда
не унывал, даже
и при самых забавных анекдотах; к тому же
и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой
и даже с намерением
не только
не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам,
так существенно
и во многих случаях ему пригождавшуюся, но
и выставлял ее.
Правда, тут уже
не все были розы, но было зато
и много
такого, на чем давно уже начали серьезно
и сердечно сосредоточиваться главнейшие надежды
и цели его превосходительства.
Лакей, видимо,
не мог примириться с мыслью впустить
такого посетителя
и еще раз решился спросить его.
— Уверяю вас, что я
не солгал вам,
и вы отвечать за меня
не будете. А что я в
таком виде
и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— Ну как я об вас об
таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь
и находиться
не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость,
и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно
не дававший ему покоя.
— Нет,
не думаю. Даже если б
и пригласили,
так не останусь. Я просто познакомиться только приехал
и больше ничего.
— О, почти
не по делу! То есть, если хотите,
и есть одно дело,
так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных,
и, кроме меня с нею, Мышкиных больше
и нет.
А
так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то
и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь
так, какой-нибудь потаскун
и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок
и амбиции
не имеет, потому что умный князь
и с амбицией
не стал бы в передней сидеть
и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть,
и в том
и в другом случае
не пришлось бы за него отвечать?
— Да вот сидел бы там,
так вам бы всего
и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ
и узелок. А теперь вам, может,
и секретаря ждать нечего, а пойти бы
и доложить самим.
— Я посетителя
такого, как вы, без секретаря доложить
не могу, а к тому же
и сами, особливо давеча, заказали их
не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
—
И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски
не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому
так много
и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
— Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (Как ни крепился лакей, а невозможно было
не поддержать
такой учтивый
и вежливый разговор.)
— В Петербурге? Совсем почти нет,
так, только проездом.
И прежде ничего здесь
не знал, а теперь столько, слышно, нового, что, говорят, кто
и знал-то,
так сызнова узнавать переучивается. Здесь про суды теперь много говорят.
— Куды! В одно мгновение. Человека кладут,
и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит
так, что
и глазом
не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там
и не любят, чтобы женщины глядели.
Сказано: «
Не убий»,
так за то, что он убил,
и его убивать?
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним,
так что оторваться, кажется,
не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением
и попыткой на мысль.
Камердинер, хотя
и не мог бы
так выразить все это, как князь, но конечно, хотя
не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Если уж
так вам желательно, — промолвил он, — покурить, то оно, пожалуй,
и можно, коли только поскорее. Потому вдруг спросит, а вас
и нет. Вот тут под лесенкой, видите, дверь. В дверь войдете, направо каморка; там можно, только форточку растворите, потому оно
не порядок…
«Он, должно быть, когда один, совсем
не так смотрит
и, может быть, никогда
не смеется», — почувствовалось как-то князю.
— Удовольствие, конечно,
и для меня чрезвычайное, но
не всё же забавы, иногда, знаете, случаются
и дела… Притом же я никак
не могу, до сих пор, разглядеть между нами общего…
так сказать причины…
— Это могло быть, но
не иначе, как по вашему приглашению. Я же, признаюсь,
не остался бы
и по приглашению,
не почему-либо, а
так… по характеру.
— Ну, стало быть,
и кстати, что я вас
не пригласил
и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить:
так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами
и слова
не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать
и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. —
И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но
так я
и думал, что у нас непременно именно это
и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно
так и надо… Да
и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте
и извините, что обеспокоил.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки
не знаю, да
и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
И наконец, мне кажется, мы
такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй,
и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам
не верю, потому очень часто только
так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди
так промеж собой на глаз сортируются
и ничего
не могут найти…
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю
и понимаю. Никакого состояния покамест я
не имею
и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился
и учился в Швейцарии, на дорогу,
и дал ровно вплоть,
так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно,
и я нуждаюсь в совете, но…
— О, наверно
не помешает.
И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя
и не совсем правильно, а
так, по особой его системе,
и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Помню, помню, конечно,
и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж,
так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу
и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или
не быть!
Так смотри же, знай.
— Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж
и не говорю, но, однако ж, в тисках держу,
и, право, если бы
не мать,
так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы
и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
— Да
и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит
и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!..
Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Мы, конечно, сочтемся,
и если вы
такой искренний
и задушевный человек, каким кажетесь на словах, то затруднений
и тут между нами выйти
не может.
— Ну да;
не нравится мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут какой-то.
И не понимаю, почему его
так поощряет Настасья Филипповна? Да он взаправду, что ли, ей родственник?
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более
не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в
таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем
и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если
не пожелает, то
не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы
не забыть включить…
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но
так как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми, в сущности, давно уже потеряли первоначальный
и бесспорный авторитет между ними,
и до
такой даже степени, что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь да рядом начинал пересиливать, то
и генеральша, в видах собственного достоинства, нашла удобнее
не спорить
и уступать.
Правда, характер весьма часто
не слушался
и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом всё капризнее
и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но
так как под рукой все-таки оставался весьма покорный
и приученный муж, то излишнее
и накопившееся изливалось обыкновенно на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять,
и всё шло как
не надо лучше.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут хотя
и не сердились на него, но все-таки
и тут было тоже как бы что-то особенное.
Собой она была очень хороша, хотя
и не так эффектна.