Неточные совпадения
Один из
них был небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый,
с серыми, маленькими, но огненными
глазами.
Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде
их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают
с первого взгляда в субъекте падучую болезнь.
— По-ку-рить? —
с презрительным недоумением вскинул на
него глаза камердинер, как бы все еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
Но князь не успел сходить покурить. В переднюю вдруг вошел молодой человек,
с бумагами в руках. Камердинер стал снимать
с него шубу. Молодой человек скосил
глаза на князя.
Генеральша спрашивала нетерпеливо, быстро, резко, не сводя
глаз с князя, а когда князь отвечал, она кивала головой вслед за каждым
его словом.
Ганя ужасно робел, что князь не согласится, и
с трусливою просьбой заглядывал
ему в
глаза.
— Это вы, — заскрежетал Ганя, вдруг набрасываясь на князя, только что все вышли, — это вы разболтали
им, что я женюсь! — бормотал
он скорым полушепотом,
с бешеным лицом и злобно сверкая
глазами, — бесстыдный вы болтунишка!
Это был господин лет тридцати, не малого роста, плечистый,
с огромною, курчавою, рыжеватою головой. Лицо у
него было мясистое и румяное, губы толстые; нос широкий и сплюснутый,
глаза маленькие, заплывшие и насмешливые, как будто беспрерывно подмигивающие. В целом все это представлялось довольно нахально. Одет
он был грязновато.
Глаза ее сверкнули взрывом досады, когда она
его увидала; она быстро прошла в прихожую, столкнув
его с дороги плечом, и гневливо сказала, сбрасывая
с себя шубу...
— Я ведь и в самом деле не такая,
он угадал, — прошептала она быстро, горячо, вся вдруг вспыхнув и закрасневшись, и, повернувшись, вышла на этот раз так быстро, что никто и сообразить не успел, зачем это она возвращалась. Видели только, что она пошептала что-то Нине Александровне и, кажется, руку ее поцеловала. Но Варя видела и слышала всё и
с удивлением проводила ее
глазами.
Афанасий Иванович примолк
с тем же солидным достоинством,
с которым и приступал к рассказу. Заметили, что у Настасьи Филипповны как-то особенно засверкали
глаза, и даже губы вздрогнули, когда Афанасий Иванович кончил. Все
с любопытством поглядывали на
них обоих.
Это давеча всё у Ганечки было: я приехала к
его мамаше
с визитом, в мое будущее семейство, а там
его сестра крикнула мне в
глаза: «Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!» — а Ганечке, брату, в лицо плюнула.
Толпа расступилась пред
ними на две половины, и
он остался
глаз на
глаз с Настасьей Филипповной, в трех шагах от нее расстояния.
Правда,
он не мог отвести
глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось, что-то новое взошло
ему в душу; как будто
он поклялся выдержать пытку;
он не двигался
с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что
он не пойдет за пачкой, не хочет идти.
— Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын, — обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит
ему: «Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих
глазах свой живот», и
с этими словами действительно распарывает в
глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!
На другой или на третий день после переезда Епанчиных,
с утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин.
Его никто не встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух
глаз, в толпе, осадившей прибывших
с поездом. Поглядев внимательнее,
он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же князь и без того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить. Многие ведь ноне не веруют. А что, правда (ты за границей-то жил), — мне вот один
с пьяных
глаз говорил, что у нас, по России, больше, чем во всех землях таких, что в бога не веруют? «Нам, говорит, в этом легче, чем
им, потому что мы дальше
их пошли…»
Но
ему до того понравились эти часы и до того соблазнили
его, что
он наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к
нему осторожно сзади, наметился, возвел
глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя
с горькою молитвой: «Господи, прости ради Христа!» — зарезал приятеля
с одного раза, как барана, и вынул у
него часы.
Он с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во всё, что попадалось
ему на
глаза, смотрел на небо, на Неву.
Рогожин давеча отрекся:
он спросил
с искривленною, леденящею улыбкой: «Чьи же были глаза-то?» И князю ужасно захотелось, еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, — когда
он садился в вагон, чтоб ехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти
глаза, уже в третий раз в этот день, — подойти к Рогожину и сказать
ему, «чьи это были
глаза»!
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял
он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил
он беспрерывно себе,
с упреком и
с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял
он с негодованием и
с краской в лице, — какими же
глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!
Два давешних
глаза, те же самые, вдруг встретились
с его взглядом. Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну секунду оба стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь схватил
его за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету:
он яснее хотел видеть лицо.
— Вы не станете, конечно, отрицать, — начал Гаврила Ардалионович, — прямо обращаясь к слушавшему
его изо всех сил Бурдовскому, выкатившему на
него от удивления
глаза и, очевидно, бывшему в сильном смятении, — вы не станете, да и не захотите, конечно, отрицать серьезно, что вы родились ровно два года спустя после законного брака уважаемой матушки вашей
с коллежским секретарем господином Бурдовским, отцом вашим.
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, —
с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется,
он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по
его глазам;
его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы
он у тебя ночевать, чтоб
его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, [Дорогой князь (фр.).] вы скучаете? —
с чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы, друг мой.
Вдруг Ипполит поднялся, ужасно бледный и
с видом страшного, доходившего до отчаяния стыда на искаженном своем лице. Это выражалось преимущественно в
его взгляде, ненавистно и боязливо глянувшем на собрание, и в потерянной, искривленной и ползучей усмешке на вздрагивавших губах.
Глаза он тотчас же опустил и побрел, пошатываясь и всё так же улыбаясь, к Бурдовскому и Докторенку, которые стояли у выхода
с террасы;
он уезжал
с ними.
Келлера так и дернуло;
он быстро,
с прежним удивлением, взглянул князю прямо в
глаза и крепко стукнул кулаком об стол.
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался
он с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде, но не могу позволить кулачного права
с женщиной в
глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…
Но капитан уже опомнился и уже не слушал
его. В эту минуту появившийся из толпы Рогожин быстро подхватил под руку Настасью Филипповну и повел ее за собой.
С своей стороны, Рогожин казался потрясенным ужасно, был бледен и дрожал. Уводя Настасью Филипповну,
он успел-таки злобно засмеяться в
глаза офицеру и
с видом торжествующего гостинодворца проговорить...
В сверкавших
глазах его высказывалось, кроме какого-то блуждающего, постоянного беспокойства, и какое-то неопределенное нетерпение; взгляд
его переходил без цели
с предмета на предмет,
с одного лица на другое.
—
С первым краешком солнца я улягусь, князь, я сказал; честное слово: увидите! — вскричал Ипполит. — Но… но… неужели вы думаете, что я не в состоянии распечатать этот пакет? — прибавил
он,
с каким-то вызовом обводя всех кругом
глазами и как будто обращаясь ко всем безразлично. Князь заметил, что
он весь дрожал.
— Так… не читать? — прошептал
он ему как-то опасливо,
с кривившеюся улыбкой на посиневших губах, — не читать? — пробормотал
он, обводя взглядом всю публику, все
глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех
с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью, — вы… боитесь? — повернулся
он опять к князю.
Только бы я возмог получить честь объяснить на словах! — воскликнул
он, дрожа как в лихорадке и
с сверкавшими
глазами.
Над
ним на дереве пела птичка, и
он стал
глазами искать ее между листьями; вдруг птичка вспорхнула
с дерева, и в ту же минуту
ему почему-то припомнилась та «мушка», в «горячем солнечном луче», про которую Ипполит написал, что и «она знает свое место и в общем хоре участница, а
он один только выкидыш».
В таких случаях, чем более она краснела, тем более, казалось, и сердилась на себя за это, что видимо выражалось в ее сверкавших
глазах; обыкновенно, минуту спустя, она уже переносила свой гнев на того,
с кем говорила, был или не был тот виноват, и начинала
с ним ссориться.
— Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому значительному в моих
глазах делу, — натянуто и каким-то проникнутым тоном вполголоса проговорил вошедший Лебедев и
с важностию поклонился.
Он только что воротился и даже к себе не успел зайти, так что и шляпу еще держал в руках. Лицо
его было озабоченное и
с особенным, необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил
его садиться.
И так мне в
глаза и заглядывает,
с наслаждением
с каким-то; мамаше
он, наверно, то же сказал, единственно из удовольствия сердце ей разорвать.
— Ну да, да, пусть я
его ненавижу, пусть! — вскричал
он вдруг
с необыкновенною яростью, — и я
ему выскажу это в
глаза, когда
он даже умирать будет, на своей подушке!
Ганя побледнел, дрожал и молчал. Ипполит остановился, пристально и
с наслаждением посмотрел на
него, перевел свои
глаза на Варю, усмехнулся, поклонился и вышел, не прибавив более ни единого слова.
— То-то и есть, что смотрел-с! Слишком, слишком хорошо помню, что смотрел-с! На карачках ползал, щупал на этом месте руками, отставив стул, собственным
глазам своим не веруя: и вижу, что нет ничего, пустое и гладкое место, вот как моя ладонь-с, а все-таки продолжаю щупать. Подобное малодушие-с всегда повторяется
с человеком, когда уж очень хочется отыскать… при значительных и печальных пропажах-с: и видит, что нет ничего, место пустое, а все-таки раз пятнадцать в
него заглянет.
Прямо в
глаза он мне теперь давно уже не глядит-с, разве когда уж очень хмелен или расчувствуется; но вчера раза два так поглядел, что просто мороз по спине прошел.
Отыскиваю бумажник теперь же, сейчас же, а не завтра; вот, вынимаю
его в ваших глазах-с; вот
он, вот
он; вот и деньги все налицо; вот, возьмите, благороднейший князь, возьмите и сохраните до завтра.
— Во-первых, это; но, положим,
он тогда уже мог родиться; но как же уверять в
глаза, что французский шассёр навел на
него пушку и отстрелил
ему ногу, так, для забавы; что
он ногу эту поднял и отнес домой, потом похоронил ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над нею памятник,
с надписью,
с одной стороны: «Здесь погребена нога коллежского секретаря Лебедева», а
с другой: «Покойся, милый прах, до радостного утра», и что, наконец, служит ежегодно по ней панихиду (что уже святотатство) и для этого ежегодно ездит в Москву.
— О, дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору, о, этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь в политике!» —
Он как бы вспомнил вдруг,
с кем говорит, и замолк, но
глаза его еще долго метали искры.
Однажды мне было страшно больно, и вдруг
он заметил слезы на
глазах моих;
он посмотрел на меня
с умилением.
— Именно, князь, и как прекрасно вы это объясняете, сообразно
с собственным вашим сердцем! — восторженно вскричал генерал, и, странно, настоящие слезы заблистали в
глазах его.
— Князь! — сказал генерал, опять сжимая до боли
его руку и сверкающими
глазами пристально смотря на
него, как бы сам вдруг опомнившись и точно ошеломленный какою-то внезапною мыслию, — князь! Вы до того добры, до того простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я
с умилением смотрю на вас; о, благослови вас бог! Пусть жизнь ваша начнется и процветет… в любви. Моя же кончена! О, простите, простите!
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и
ему что-то в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!»
Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк
он утром, а вечером, наедине
с супругой, и принужденный опять говорить, вдруг и как бы
с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что
он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А
с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося в унижении, в
глазах света, то есть, смотря
с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
Этот «сановник», муж ее, почему-то покровитель Епанчиных
с самой
их молодости, председательствовавший тут же, был до того громадным лицом в
глазах Ивана Федоровича, что тот, кроме благоговения и страху, ничего не мог ощущать в
его присутствии и даже презирал бы себя искренно, если бы хоть одну минуту почел себя
ему равным, а
его не Юпитером Олимпийским.
Она упала без чувств
ему на руки.
Он поднял ее, внес в комнату, положил в кресла и стал над ней в тупом ожидании. На столике стоял стакан
с водой; воротившийся Рогожин схватил
его и брызнул ей в лицо воды; она открыла
глаза и
с минуту ничего не понимала; но вдруг осмотрелась, вздрогнула, вскрикнула и бросилась к князю.
Вот у Веры, у Лебедевой, совсем другие
глаза; я… я боюсь ее лица! — прибавил
он с чрезвычайным страхом.