Неточные совпадения
Он
был как-то рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли не встревожен, даже
становился как-то странен: иной раз слушал и не слушал, глядел и не глядел, смеялся и подчас сам не знал и не понимал, чему смеялся.
Казалось бы, разговор князя
был самый простой; но чем он
был проще, тем и
становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку с человеком и совершенно неприлично гостю с человеком.
Он
был рассеян; улыбка, взгляд, задумчивость Гани
стали еще более тяжелы, на взгляд князя, когда они оба остались наедине.
Правда, генерал, по некоторым обстоятельствам,
стал излишне подозрителен; но так как он
был отец и супруг опытный и ловкий, то тотчас же и взял свои меры.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено
было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства,
становилась почему-то недовольною, а это
было очень важно. Тут
было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Афанасий Иванович рискнул
было на очень хитрое средство, чтобы разбить свои цепи: неприметно и искусно он
стал соблазнять ее, чрез ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами; но олицетворенные идеалы: князья, гусары, секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже — ничто не произвело никакого впечатления на Настасью Филипповну, как будто у ней вместо сердца
был камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда.
Затем
стал говорить генерал Епанчин, в своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может
быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне
было только нескучно; я
стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день
становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я
стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
Внизу лесенки он
был очень бледен, а как поднялся и
стал на эшафот,
стал вдруг белый как бумага, совершенно как белая писчая бумага.
Если бы вы знали, какое это
было несчастное создание, то вам бы самим
стало ее очень жаль, как и мне.
Наконец, ее отрепья
стали уж совсем лохмотьями, так что стыдно
было показаться в деревне; ходила же она с самого возвращения босая.
Вот тут-то, особенно дети, всею ватагой, — их
было человек сорок с лишком школьников, —
стали дразнить ее и даже грязью в нее кидали.
И представьте, эта низость почти всем им понравилась, но… тут вышла особенная история; тут вступились дети, потому что в это время дети
были все уже на моей стороне и
стали любить Мари.
Я хотел
было говорить, но они в меня
стали камнями кидать.
В таком случае они обыкновенно
становились неподалеку и начинали нас стеречь от чего-то и от кого-то, и это
было для них необыкновенно приятно.
Иногда бывало так же весело, как и прежде; только, расходясь на ночь, они
стали крепко и горячо обнимать меня, чего не
было прежде.
— Ах, князь, мне крайняя надобность! —
стал просить Ганя. — Она, может
быть, ответит… Поверьте, что я только в крайнем, в самом крайнем случае мог обратиться… С кем же мне послать?.. Это очень важно… Ужасно для меня важно…
— Вы, впрочем, может
быть, бредите, — решила генеральша и надменным жестом откинула от себя портрет на стол. Александра взяла его, к ней подошла Аделаида, обе
стали рассматривать. В эту минуту Аглая возвратилась опять в гостиную.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может
быть,
стала бы его другом.
Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может
быть, и
стала бы вашим другом.
— Дальше, по одному поводу, я
стал говорить о лицах, то
есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может
быть,
стал бы плеваться, до того уж он
был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
С некоторого времени он
стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и если еще соглашался на время уступать и терпеть, то потому только, что уж им решено
было все это изменить и переделать в самом непродолжительном времени.
Нина Александровна
была к нему ласкова, а в последнее время
стала даже много ему доверять.
— Э-эх! — проговорил гость, взъерошив волосы и вздохнув, и
стал смотреть в противоположный угол. — У вас деньги
есть? — спросил он вдруг, обращаясь к князю.
— Не от простуды. Не от простуды, поверьте старику. Я тут
был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем, друзья с детства, чуть не
стали взаимными убийцами.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы
быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли
будете жить у нас, всё равно и без того
станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
— Но, друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все
стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я
был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад
был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
Варя и сама не робела, да и не робкого десятка
была девица; но грубости брата
становились с каждым словом невежливее и нестерпимее.
В эти два месяца он успел надуматься и решиться и дал себе слово во что бы то ни
стало сократить как-нибудь своего родителя, хоть на время, и стушевать его, если возможно, даже из Петербурга, согласна или не согласна
будет на то мать.
В прихожей
стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько человек и все еще продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно
было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько человек.
— Ну, это пусть мне… а ее… все-таки не дам!.. — тихо проговорил он наконец, но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками лицо, отошел в угол,
стал лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: — О, как вы
будете стыдиться своего поступка!
Но это не
было так. Едва только вошли они чрез темную и низенькую переднюю, в узенькую залу, обставленную полдюжиной плетеных стульев и двумя ломберными столиками, как хозяйка немедленно
стала продолжать каким-то заученно-плачевным и обычным голосом...
Трое маленьких детей, две девочки и мальчик, из которых Леночка
была старшая, подошли к столу, все трое положили на стол руки, и все трое тоже пристально
стали рассматривать князя.
Если бы так
было, извините, князь, я бы над вами посмеялся и
стал бы вас презирать.
«Самое большое, — думал он, —
будет то, что не примут и что-нибудь нехорошее обо мне подумают, или, пожалуй, и примут, да
станут смеяться в глаза…
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может
быть, и полную правду угадал, предположив, что его с того и начали принимать, что он с первого разу
стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
— Господа, не хотите ли
пить шампанское, — пригласила вдруг Настасья Филипповна. — У меня приготовлено. Может
быть, вам
станет веселее. Пожалуйста, без церемонии.
— То-то и
есть что нет, вышло скверно, всяк действительно кое-что рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствием иные рассказывали, а потом всякому стыдно
стало, не выдержали! В целом, впрочем,
было превесело, в своем то
есть роде.
Впрочем,
стали соглашаться: во всяком случае,
было любопытно, а для многих так очень заманчиво.
— Положим. Но ведь возможности не
было, чтобы вы так рассказали, что
стало похоже на правду и вам поверили? А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном.
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы
стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может
быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг
стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в чем не бывало и даже, может
быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
— «Помилуй, да это не верно, ну, как не даст?» — «
Стану на колени и
буду в ногах валяться до тех пор, пока даст, без того не уеду!» — «Когда едешь-то?» — «Завтра чем свет в пять часов».
Гости продолжали изумляться, шептаться и переглядываться, но
стало совершенно ясно, что всё это
было рассчитано и устроено заранее, и что Настасью Филипповну, — хоть она и, конечно, с ума сошла, — теперь не собьешь.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный господин, «проситель» и некоторые другие заметили в числе гостей генерала Епанчина, то в первое мгновение до того
были обескуражены, что
стали даже понемногу ретироваться обратно, в другую комнату.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании
была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели,
стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
Этак-то лучше, князь, право, лучше, потом презирать меня
стал бы, и не
было бы нам счастья!
Но как бы то ни
было, а лед
был разбит, и о князе вдруг
стало возможным говорить вслух.
Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и Белоконская пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь», резко прибавила она, но по лицу ее видно
было, как она рада
была поступкам этого «дурака». В заключение всего генерал заметил, что супруга его принимает в князе участие точно как будто в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно
стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое время весьма деловую осанку.