Неточные совпадения
—
Не знаю. Я про наши много
хорошего слышал. Вот опять у нас смертной казни нет.
В людях
хороших нуждаюсь; даже вот и дело одно имею и
не знаю, куда сунуться.
Каллиграф
не допустил бы этих росчерков или,
лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, — а в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть!
Правда, человеку необходимы и карманные деньги, хотя бы некоторые, но вы
не рассердитесь, князь, если я вам замечу, что вам
лучше бы избегать карманных денег, да и вообще денег в кармане.
Правда, характер весьма часто
не слушался и
не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом всё капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так как под рукой все-таки оставался весьма покорный и приученный муж, то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и всё шло как
не надо
лучше.
Афанасий Иванович никогда
не скрывал, что он был несколько трусоват или,
лучше сказать, в высшей степени консервативен.
Она призналась, что сама давно желала спросить дружеского совета, что мешала только гордость, но что теперь, когда лед разбит, ничего и
не могло быть
лучше.
Во всяком случае, она ни в чем
не считает себя виновною, и пусть бы
лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
— Да что вы загадки-то говорите? Ничего
не понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть
не умею? Есть глаза, и гляди.
Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей
не выучишься.
Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели, князь.
Но про ваше лицо, Лизавета Прокофьевна, — обратился он вдруг к генеральше, — про ваше лицо уж мне
не только кажется, а я просто уверен, что вы совершенный ребенок, во всем, во всем, во всем
хорошем и во всем дурном, несмотря на то что вы в таких летах.
Бог ищет людей,
хороших, конечно, а злых и капризных ему
не надо; капризных особенно, которые сегодня решают одно, а завтра говорят другое.
— Вам
лучше знать, кто передал, если вам только кажется, что вам намекали, я ни слова про это
не говорил.
— Да ведь это
лучше же, Ганя, тем более что, с одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и
не подумал извиниться.
— Мы чуть
не три недели избегали говорить об этом, и это было
лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее
не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
Он
не докончил; Фердыщенко быстро подставил ему сзади стул, и генерал, несколько слабый в эту послеобеденную минуту на ногах, так и шлепнулся или,
лучше сказать, упал на стул, но это, впрочем, его
не сконфузило.
— Повиниться-то?.. И с чего я взял давеча, что вы идиот! Вы замечаете то, чего другие никогда
не заметят. С вами поговорить бы можно, но…
лучше не говорить!
Вы меня даже
хорошим подлецом
не удостоили счесть, и, знаете, я вас давеча съесть за это хотел!
— И вы совершенно, совершенно попали на мою идею, молодой друг мой, — воскликнул генерал восторженно, — я вас
не за этою мелочью звал! — продолжал он, подхватывая, впрочем, деньги и отправляя их в карман, — я именно звал вас, чтобы пригласить в товарищи на поход к Настасье Филипповне или,
лучше сказать, на поход на Настасью Филипповну!
— Знаете, папаша,
лучше бы вам
не ходить! Съест! Третий день носа
не кажете, а она денег ждет. Вы зачем ей денег-то обещали? Вечно-то вы так! Теперь и разделывайтесь.
— И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки, как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в своем сердце самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно проговорил или,
лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор молчавший семидесятилетний старичок учитель, от которого никто
не мог ожидать, что он хоть заговорит-то в этот вечер.
Кулачный господин при слове «бокс» только презрительно и обидчиво улыбался и, с своей стороны,
не удостоивая соперника явного прения, показывал иногда, молча, как бы невзначай, или,
лучше сказать, выдвигал иногда на вид одну совершенно национальную вещь — огромный кулак, жилистый, узловатый, обросший каким-то рыжим пухом, и всем становилось ясно, что если эта глубоко национальная вещь опустится без промаху на предмет, то действительно только мокренько станет.
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду
не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего
лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
Этак-то
лучше, князь, право,
лучше, потом презирать меня стал бы, и
не было бы нам счастья!
Нет,
лучше простимся по-доброму, а то ведь я и сама мечтательница, проку бы
не было!
Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного,
хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: «Вы
не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
Она торжественно объявила, что «старуха Белоконская» (она иначе никогда
не называла княгиню, говоря о ней заочно) сообщает ей весьма утешительные сведения об этом… «чудаке, ну вот, о князе-то!» Старуха его в Москве разыскала, справлялась о нем, узнала что-то очень
хорошее; князь наконец явился к ней сам и произвел на нее впечатление почти чрезвычайное.
«Видно из того, что она его каждый день пригласила ходить к ней по утрам, от часу до двух, и тот каждый день к ней таскается и до сих пор
не надоел», — заключила генеральша, прибавив к тому, что чрез «старуху» князь в двух-трех домах
хороших стал принят.
Был июнь в первых числах, и погода стояла в Петербурге уже целую неделю на редкость
хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача в Павловске. Лизавета Прокофьевна вдруг взволновалась и поднялась; и двух дней
не просуетились, переехали.
В одной одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и
хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но
не очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим
не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень миленький садик, в котором благодаря
хорошей погоде уже распустились все деревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей. Князь
не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал засматривать ему в глаза.
— Там, если
не в Павловске, по
хорошей погоде, у Дарьи Алексеевны на даче. Я, говорит, совершенно свободна; еще вчера Николаю Ардалионовичу про свою свободу много хвалилась. Признак дурной-с!
— Ах, довольно, Лебедев! — с каким-то неприятным ощущением перебил князь, точно дотронулись до его больного места. — Всё это…
не так. Скажите
лучше, когда переезжаете? Мне чем скорее, тем
лучше, потому что я в гостинице…
— Вот это я люблю! Нет, вот это
лучше всего! — выкрикивал он конвульсивно, чуть
не задыхаясь. — Один совсем в бога
не верует, а другой уж до того верует, что и людей режет по молитве… Нет, этого, брат князь,
не выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это
лучше всего!..
— Это… это генерала-с. Действительно
не пускал, и ему к вам
не стать. Я, князь, человека этого глубоко уважаю; это… это великий человек-с; вы
не верите? Ну, вот увидите, а все-таки…
лучше бы, сиятельнейший князь, вам
не принимать его у себя-с.
— И вот, видишь, до чего ты теперь дошел! — подхватила генеральша. — Значит, все-таки
не пропил своих благородных чувств, когда так подействовало! А жену измучил. Чем бы детей руководить, а ты в долговом сидишь. Ступай, батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань за дверь в уголок и поплачь, вспомни свою прежнюю невинность, авось бог простит. Поди-ка, поди, я тебе серьезно говорю. Ничего нет
лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.
Аглая рассердилась
не на шутку и вдвое
похорошела.
— Я на собственном вашем восклицании основываюсь! — прокричал Коля. — Месяц назад вы Дон-Кихота перебирали и воскликнули эти слова, что нет
лучше «рыцаря бедного».
Не знаю, про кого вы тогда говорили: про Дон-Кихота или про Евгения Павлыча, или еще про одно лицо, но только про кого-то говорили, и разговор шел длинный…
— Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым поездом, —
лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она почти шепотом, — то я о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства
не одобряю, так что во всяком случае
лучше бы было и совсем
не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.
— По делу, говорят, только ведь они такие, что
не пустить их теперь, так они и дорогой остановят.
Лучше, Лев Николаевич, пустить, а потом уж и с плеч их долой. Их там Гаврила Ардалионович и Птицын уговаривают,
не слушаются.
Около нашего барона в штиблетах, приударившего было за одною известною красавицей содержанкой, собралась вдруг целая толпа друзей и приятелей, нашлись даже родственники, а пуще всего целые толпы благородных дев, алчущих и жаждущих законного брака, и чего же
лучше: аристократ, миллионер, идиот — все качества разом, такого мужа и с фонарем
не отыщешь, и на заказ
не сделаешь!..»
Кто бы ни были ваши свидетели, хотя бы и ваши друзья, но так как они
не могут
не согласиться с правом Бурдовского (потому что оно, очевидно, математическое), то даже еще и
лучше, что эти свидетели — ваши друзья; еще очевиднее представится истина.
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения князь был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или,
лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть
не могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он,
не умолкая, рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но до главного
не коснулся.
— Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте
лучше не признавался в этом без особой нужды, — начал было князь, — а впрочем, ведь вы, может быть, нарочно на себя наговариваете?
У него даже мелькнула мысль: «Нельзя ли что-нибудь сделать из этого человека чьим-нибудь
хорошим влиянием?» Собственное свое влияние он считал по некоторым причинам весьма негодным, —
не из самоумаления, а по некоторому особому взгляду на вещи.
Какая, например, мать, нежно любящая свое дитя,
не испугается и
не заболеет от страха, если ее сын или дочь чуть-чуть выйдут из рельсов: «Нет, уж
лучше пусть будет счастлив и проживет в довольстве и без оригинальности», — думает каждая мать, закачивая свое дитя.
Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как уже объяснено выше, была и роду
хорошего, хотя у нас на род смотрят
не очень, если при этом нет необходимых связей.
Эту ненависть к России, еще
не так давно, иные либералы наши принимали чуть
не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят
лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова «любовь к отечеству» стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное.
—
Не беспокойтесь, князь, — продолжал воспламененный Коля, —
не ходите и
не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо
лучше, если вы
не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже целые полгода
не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
— Здесь ни одного нет, который бы стоил таких слов! — разразилась Аглая, — здесь все, все
не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех,
лучше всех, добрее всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас уронили… Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы всё в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?
— А теперь идите от меня, я
не хочу с вами больше идти под руку. Или
лучше идите под руку, но
не говорите со мной ни слова. Я хочу одна думать про себя…