Неточные совпадения
—
Князь Лев Николаевич Мышкин, — отвечал тот с полною
и немедленною готовностью.
—
Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже
и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно
и должно, я об лице-с, да
и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже
и слух затих-с.
— О, еще бы! — тотчас же ответил
князь, —
князей Мышкиных теперь
и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов
и дедов, то они у нас
и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом
и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— А что вы,
князь,
и наукам там обучались, у профессора-то? — спросил вдруг черномазый.
— Да ведь
и я так кой-чему только, — прибавил
князь, чуть не в извинение. — Меня по болезни не находили возможным систематически учить.
— Да, тех, тех самых, — быстро
и с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем,
и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого начала говорил только одному
князю.
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая
и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него
князю)
и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как
и вы, — обратился он к
князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там
и слег, а он без меня
и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли,
князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
Но хотя
и могло быть нечто достопримечательное собственно в миллионе
и в получении наследства,
князя удивило
и заинтересовало
и еще что-то другое; да
и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял
князя в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь
и о чем-нибудь языком колотить.
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин
князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да
и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн!
И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот так
и знал, что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же
и повиснет! — продолжал он
князю.
— Эх! Ух! — кривился чиновник,
и даже дрожь его пробирала, — а ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал, — кивнул он
князю.
Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.
Тотчас, — продолжал он
князю, — про всё узнал, да
и Залёжев каждому встречному пошел болтать.
— Ишь,
и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею
и даже как бы злобною улыбкой,
и вдруг оборотился к
князю: —
Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил.
— Внимайте,
князь Лев Николаевич! — внушительно
и торжественно подхватил Лебедев. — Ой, не упускайте! Ой, не упускайте!..
Князь Мышкин привстал, вежливо протянул Рогожину руку
и любезно сказал ему...
— Ну, коли так, — воскликнул Рогожин, — совсем ты,
князь, выходишь юродивый,
и таких, как ты, бог любит!
Лебедев кончил тем, что достиг своего. Скоро шумная ватага удалилась по направлению к Вознесенскому проспекту.
Князю надо было повернуть к Литейной. Было сыро
и мокро;
князь расспросил прохожих, — до конца предстоявшего ему пути выходило версты три,
и он решился взять извозчика.
Князю отворил ливрейный слуга,
и ему долго нужно было объясняться с этим человеком, с самого начала посмотревшим на него
и на его узелок подозрительно.
Наконец, на неоднократное
и точное заявление, что он действительно
князь Мышкин
и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета,
и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней
и докладывавшему генералу о посетителях.
— Подождите в приемной, а узелок здесь оставьте, — проговорил он, неторопливо
и важно усаживаясь в свое кресло
и с строгим удивлением посматривая на
князя, расположившегося тут же рядом подле него на стуле, с своим узелком в руках.
Подозрительность этого человека, казалось, все более
и более увеличивалась; слишком уж
князь не подходил под разряд вседневных посетителей,
и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку
и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
— Да вы точно… из-за границы? — как-то невольно спросил он наконец —
и сбился; он хотел, может быть, спросить: «Да вы точно
князь Мышкин?»
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь
и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость,
и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок
князя, очевидно не дававший ему покоя.
— О, почти не по делу! То есть, если хотите,
и есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я
князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных,
и, кроме меня с нею, Мышкиных больше
и нет.
Вам же все это теперь объясняю, чтобы вы не сомневались, потому вижу, вы все еще беспокоитесь: доложите, что
князь Мышкин,
и уж в самом докладе причина моего посещения видна будет.
Казалось бы, разговор
князя был самый простой; но чем он был проще, тем
и становился в настоящем случае нелепее,
и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку с человеком
и совершенно неприлично гостю с человеком.
— Да вот сидел бы там, так вам бы всего
и не объяснил, — весело засмеялся
князь, — а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ
и узелок. А теперь вам, может,
и секретаря ждать нечего, а пойти бы
и доложить самим.
Князь встал, поспешно снял с себя плащ
и остался в довольно приличном
и ловко сшитом, хотя
и поношенном уже пиджаке. По жилету шла стальная цепочка. На цепочке оказались женевские серебряные часы.
Хотя
князь был
и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что
князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное
и грубое негодование.
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил
князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой — так русскому человеку
и жить с непривычки нельзя.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением
и попыткой на мысль.
— Знаете ли что? — горячо подхватил
князь, — вот вы это заметили,
и это все точно так же замечают, как вы,
и машина для того выдумана, гильотина.
Камердинер, хотя
и не мог бы так выразить все это, как
князь, но конечно, хотя не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Это, Гаврила Ардалионыч, — начал конфиденциально
и почти фамильярно камердинер, — докладываются, что
князь Мышкин
и барыни родственник, приехал с поездом из-за границы,
и узелок в руке, только…
Дальнейшего
князь не услышал, потому что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно
и поглядывал на
князя с большим любопытством, наконец перестал слушать
и нетерпеливо приблизился к нему.
— Вы
князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно
и вежливо. Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным
и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость
и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален
и испытующ.
«Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит
и, может быть, никогда не смеется», — почувствовалось как-то
князю.
Князь объяснил все, что мог, наскоро, почти то же самое, что уже прежде объяснял камердинеру
и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем как будто что-то припоминал.
Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди своего кабинета
и с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего
князя, даже шагнул к нему два шага.
Князь подошел
и отрекомендовался.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал
и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось
и в нетерпеливом ожидании повернулся к
князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро,
и разбирал бумаги.
— Я так
и предчувствовал, — перебил
князь, — что вы непременно увидите в посещении моем какую-нибудь особенную цель. Но, ей-богу, кроме удовольствия познакомиться, у меня нет никакой частной цели.
Потому что, если я
князь Мышкин
и ваша супруга из нашего рода, то это, разумеется, не причина.
— Ну, стало быть,
и кстати, что я вас не пригласил
и не приглашаю. Позвольте еще,
князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами
и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать
и уходить? — приподнялся
князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. —
И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я
и думал, что у нас непременно именно это
и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так
и надо… Да
и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте
и извините, что обеспокоил.
Взгляд
князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился
и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— А знаете,
князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю, да
и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
— О, у меня время терпит; у меня время совершенно мое (
и князь тотчас же поставил свою мягкую, круглополую шляпу на стол).
— Вот что,
князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй,
и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой,
и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть
и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так
и выходит, что я хоть
и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет,
князь?
Остался
князь после родителей еще малым ребенком, всю жизнь проживал
и рос по деревням, так как
и здоровье его требовало сельского воздуха.