Неточные совпадения
— Да, тех, тех самых, — быстро и с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем, и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого начала
говорил только одному
князю.
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин
князю, — а я, ни слова не
говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или
князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или
князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный
князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела
говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Князь даже одушевился
говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
— Удивительное лицо! — ответил
князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза
говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
— Припадки? — удивился немного
князь, — припадки теперь у меня довольно редко бывают. Впрочем, не знаю;
говорят, здешний климат мне будет вреден.
— Он хорошо
говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и продолжая кивать головой вслед за каждым словом
князя, — я даже не ожидала. Стало быть, все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте,
князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
Князь поблагодарил и, кушая с большим аппетитом, стал снова передавать все то, о чем ему уже неоднократно приходилось
говорить в это утро.
— Дайте же ему по крайней мере, maman,
говорить, — остановила ее Александра. — Этот
князь, может быть, большой плут, а вовсе не идиот, — шепнула она Аглае.
— Да что вы загадки-то
говорите? Ничего не понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть не умею? Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели,
князь.
— За что ты все злишься, не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и о чем вы
говорите, тоже не могу понять. Какой пальчик и что за вздор?
Князь прекрасно
говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.
— В этом лице… страдания много… — проговорил
князь, как бы невольно, как бы сам с собою
говоря, а не на вопрос отвечая.
Они,
князь,
говорят, что я чудачка, а я умею различать.
Князь быстро повернулся и посмотрел на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то не думая, сломя голову. Аглая смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением, как давеча на
князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей
говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
— Я
говорю правду, — отвечал
князь прежним, совершенно невозмутимым тоном, — и поверьте: мне очень жаль, что это производит на вас такое неприятное впечатление.
— О, очень могу, — отвечал
князь, — с самого начала, когда я вошел и познакомился, мы стали
говорить о Швейцарии.
—
Князь, — обратилась к нему вдруг Нина Александровна, — я хотела вас спросить (для того, собственно, и попросила вас сюда), давно ли вы знаете моего сына? Он
говорил, кажется, что вы только сегодня откуда-то приехали?
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся
князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас
говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
— Это два шага, — законфузился Коля. — Он теперь там сидит за бутылкой. И чем он там себе кредит приобрел, понять не могу?
Князь, голубчик, пожалуйста, не
говорите потом про меня здесь нашим, что я вам записку передал! Тысячу раз клялся этих записок не передавать, да жалко; да вот что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.
Говоря это, она пристально всматривалась в
князя, силясь хоть сколько-нибудь растолковать себе его поступок.
— Но, однако, что же удивительного в появлении
князя? — закричал громче всех Фердыщенко. — Дело ясное, дело само за себя
говорит!
— Дело слишком ясное и слишком за себя
говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал
князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать,
князь мне сам признался.
— Мне кажется, что вы
говорите правду, но только очень преувеличиваете, — сказал
князь, действительно от чего-то покрасневший.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы
говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала
князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Вот еще нашелся! — сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне, — а ведь впрямь от доброго сердца, я его знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него
говорят, что… того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь за себя-то, за князя-то?..
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, —
князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще
князь, да еще,
говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за
князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
— Настасья Филипповна, — сказал
князь, тихо и как бы с состраданием, — я вам давеча
говорил, что за честь приму ваше согласие, и что вы мне честь делаете, а не я вам.
Я… я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, — заключил вдруг
князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими людьми он это
говорит.
— Помилуй,
князь, опомнись! —
говорил он, хватая его за руку, — брось! Видишь, какая она! Как отец
говорю…
Говорили тогда, что могли быть и другие причины такой поспешности его отъезда; но об этом, равно как и о приключениях
князя в Москве и вообще в продолжение его отлучки из Петербурга, мы можем сообщить довольно мало сведений.
Да и вообще в первое время, то есть чуть ли не целый месяц по отъезде
князя, в доме Епанчиных о нем
говорить было не принято.
Она торжественно объявила, что «старуха Белоконская» (она иначе никогда не называла княгиню,
говоря о ней заочно) сообщает ей весьма утешительные сведения об этом… «чудаке, ну вот, о князе-то!» Старуха его в Москве разыскала, справлялась о нем, узнала что-то очень хорошее;
князь наконец явился к ней сам и произвел на нее впечатление почти чрезвычайное.
Но как бы то ни было, а лед был разбит, и о
князе вдруг стало возможным
говорить вслух.
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли,
князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома
говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад
говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Ну, что же? — сказал
князь, как бы очнувшись. — Ах да! Ведь вы знаете сами, Лебедев, в чем наше дело: я приехал по вашему же письму.
Говорите.
— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: «Спаси, сохрани, Лукьян, и
князю не
говори…» Она,
князь, вас еще более его боится, и здесь — премудрость!
— О нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я,
говорит, свободна, и, знаете,
князь, сильно стоит на том, я,
говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
— И вы тоже в Павловск? — спросил вдруг
князь. — Да что это, здесь все, что ли, в Павловск? И у вас, вы
говорите, там своя дача есть?
Я,
говорит, еще сама себе госпожа; захочу, так и совсем тебя прогоню, а сама за границу поеду (это уж она мне
говорила, что за границу-то поедет, — заметил он как бы в скобках, и как-то особенно поглядев в глаза
князю); иной раз, правда, только пужает, всё ей смешно на меня отчего-то.
— Что же, твою любовь от злости не отличишь, — улыбнулся
князь, — а пройдет она, так, может, еще пуще беда будет. Я, брат Парфен, уж это тебе
говорю…
Говоря,
князь в рассеянности опять было захватил в руки со стола тот же ножик, и опять Рогожин его вынул у него из рук и бросил на стол. Это был довольно простой формы ножик, с оленьим черенком, нескладной, с лезвием вершка в три с половиной, соответственной ширины.
Убеждение в чем? (О, как мучила
князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? —
говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!
— Да почему же? — усовещевал
князь. — Право, вы меня всеми этими наблюдениями и сторожением только мучаете. Мне одному скучно, я вам несколько раз
говорил, а сами вы вашим беспрерывным маханием рук и хождением на цыпочках еще больше тоску нагоняете.
Коля заметил, что Лебедев по получасу простаивает у двери и подслушивает, что они
говорят с
князем, о чем, разумеется, и известил
князя.
— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы,
князь, сейчас о секретах заговорили-с, будто бы, то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас дала знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
— Да чего же,
говорите скорей, — допрашивал
князь с нетерпением, смотря на таинственные кривляния Лебедева.
— Ваш секрет. Сами вы запретили мне, сиятельнейший
князь, при вас
говорить… — пробормотал Лебедев, и, насладившись тем, что довел любопытство своего слушателя до болезненного нетерпения, вдруг заключил: — Аглаи Ивановны боится.
Первое неприятное впечатление Лизаветы Прокофьевны у
князя — было застать кругом него целую компанию гостей, не
говоря уже о том, что в этой компании были два-три лица ей решительно ненавистные; второе — удивление при виде совершенно на взгляд здорового, щеголевато одетого и смеющегося молодого человека, ступившего им навстречу, вместо умирающего на смертном одре, которого она ожидала найти.
— Да разве я один? — не умолкал Коля. — Все тогда
говорили, да и теперь
говорят; вот сейчас
князь Щ. и Аделаида Ивановна и все объявили, что стоят за «рыцаря бедного», стало быть, «рыцарь-то бедный» существует и непременно есть, а по-моему, если бы только не Аделаида Ивановна, так все бы мы давно уж знали, кто такой «рыцарь бедный».
— Совсем здоров и очень рад вас узнать, много слышал и даже
говорил о вас с
князем Щ., — ответил Лев Николаевич, подавая руку.