Неточные совпадения
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду.
Ни брат подлец,
ни мать
ни денег,
ни уведомления, — ничего не прислали!
Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Я посетителя такого,
как вы, без секретаря доложить не могу, а к тому же и сами, особливо давеча, заказали их не тревожить
ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
— Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться с вами. Не желал бы беспокоить, так
как я не знаю
ни вашего дня,
ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически
ни в здешних обычаях,
ни вообще
как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет,
как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Он открыл, что решился уже не останавливаться
ни пред
какими средствами, чтобы получить свою свободу; что он не успокоился бы, если бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему, что впредь оставит его в полном покое; что ему мало слов, что ему нужны самые полные гарантии.
Во всяком случае, она
ни в чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на
каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в
каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально
ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее
как свой кошмар.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести, что
ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же,
как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
Что бы они
ни говорили со мной,
как бы добры ко мне
ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети, но не потому, что я сам был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя.
Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, —
каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала
ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю,
как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
— Сейчас, сейчас, — бормотал генерал, выходя из комнаты. — И несмотря
ни на
какие справки, — слышалось еще в коридоре.
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет
ни слез,
ни просьб,
как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
Я никогда и
ни за что вас не оставлю; другой от такой сестры убежал бы по крайней мере, — вон
как она смотрит на меня теперь!
— Она? Ну, вот тут-то вся неприятность и сидит, — продолжал, нахмурившись, генерал, —
ни слова не говоря, и без малейшего
как есть предупреждения, она хвать меня по щеке! Дикая женщина; совершенно из дикого состояния!
Все, казалось, нуждались друг в друге, чтобы войти;
ни у одного недостало бы отдельно смелости, но все друг друга
как бы подталкивали.
— Правда, чиновник! — ответил Рогожин, — правда, пьяная душа! Эх, куда
ни шло. Настасья Филипповна! — вскричал он, глядя на нее
как полоумный, робея и вдруг ободряясь до дерзости, — вот восемнадцать тысяч! — И он шаркнул пред ней на столик пачку в белой бумаге, обернутую накрест шнурками. — Вот! И… и еще будет!
Вы увидите изумительную девушку, да не одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи, всё это совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не мешает,
ни при
каких женских и социальных вопросах… одним словом, я непременно, непременно должен и обязан ввести вас.
«Он, правда, был пьян, — заметил при этом Птицын, — но сто тысяч,
как это
ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли, и все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты дает
какие угодно, конечно, всё спьяну и с первой радости…» — заключил Птицын.
Только смотрю, представляется что-то странное: сидит она, лицо на меня уставила, глаза выпучила, и
ни слова в ответ, и странно, странно так смотрит,
как бы качается.
Затем стал,
ни слова не говоря и опустив руки,
как бы ожидая своего приговора.
Одно только можно бы было заключить постороннему наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным, хотя и немногим данным, князь все-таки успел оставить в доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком. Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями князя.
Как бы то
ни было, а впечатление осталось.
Но
как бы то
ни было, а лед был разбит, и о князе вдруг стало возможным говорить вслух.
Варя, так строго обращавшаяся с ним прежде, не подвергала его теперь
ни малейшему допросу об его странствиях; а Ганя, к большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда совершенно дружески, несмотря на всю свою ипохондрию, чего никогда не бывало прежде, так
как двадцатисемилетний Ганя, естественно, не обращал на своего пятнадцатилетнего брата
ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с ним грубо, требовал к нему от всех домашних одной только строгости и постоянно грозился «добраться до его ушей», что и выводило Колю «из последних границ человеческого терпения».
Но вдруг, всё еще
как бы не в силах добыть контенансу, оборотился и,
ни с того,
ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре, державшую на руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку, торчавшую на пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще недавнего смеха.
— О нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и, знаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает,
как и писал я вам.
— А почему и я-то знаю! — злобно засмеялся Рогожин. — В Москве я ее тогда
ни с кем не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и говорю: «Ты под венец со мной обещалась, в честную семью входишь, а знаешь ты теперь кто такая? Ты, говорю, вот
какая!»
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и
каким голосом и что сказала; а ночь всю эту
ни о чем и не думал, всё слушал,
как ты во сне дышала, да
как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
Одно только меня поразило: что он вовсе
как будто не про то говорил, во всё время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я
ни встречался с неверующими и сколько
ни читал таких книг, всё мне казалось, что и говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то.
Слушай, Парфен, ты давеча спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного чувства
ни под
какие рассуждения,
ни под
какие проступки и преступления и
ни под
какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить.
Страшный, невообразимый и
ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает
как бы всё человеческое, и никак невозможно, по крайней мере очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек.
Беспрерывно осведомлялся, не нужно ли ему чего, и когда князь стал ему наконец замечать, чтоб он оставил его в покое, послушно и безмолвно оборачивался, пробирался обратно на цыпочках к двери и всё время, пока шагал, махал руками,
как бы давая знать, что он только так, что он не промолвит
ни слова, и что вот он уж и вышел, и не придет, и, однако ж, чрез десять минут или по крайней мере чрез четверть часа являлся опять.
— Ведь это Гаврила Ардалионович вышел? — спросила она вдруг,
как любила иногда делать, громко, резко, прерывая своим вопросом разговор других и
ни к кому лично не обращаясь.
— То хохочут
как угорелые, а тут вдруг глубочайшее уважение явилось! Бешеные! Почему уважение? Говори сейчас, почему у тебя,
ни с того
ни с сего, так вдруг глубочайшее уважение явилось?
— А я говорю А. Н. Б., и так хочу говорить, — с досадой перебила Аглая, —
как бы то
ни было, а ясное дело, что этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто бы
ни была и что бы
ни сделала его дама.
Это, собственно, некоторое последствие нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет, например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж
ни пред
какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с.
Как бы то
ни было, а беспечный П. воспитал сиротку барчонка по-княжески, нанимал ему гувернеров и гувернанток (без сомнения, хорошеньких), которых, кстати, сам привозил из Парижа.
Шато-де-флёрские гувернантки не помогли, и до двадцати лет наш воспитанник не научился даже говорить
ни на
каком языке, не исключая и русского.
Этот молодой человек есть
ни более
ни менее
как сын покойного П., хотя носит другое имя.
Но мы именно понимаем, что если тут нет права юридического, то зато есть право человеческое, натуральное; право здравого смысла и голоса совести, и пусть это право наше не записано
ни в
каком гнилом человеческом кодексе, но благородный и честный человек, то есть всё равно что здравомыслящий человек, обязан оставаться благородным и честным человеком даже и в тех пунктах, которые не записаны в кодексах.
Кто бы
ни были ваши свидетели, хотя бы и ваши друзья, но так
как они не могут не согласиться с правом Бурдовского (потому что оно, очевидно, математическое), то даже еще и лучше, что эти свидетели — ваши друзья; еще очевиднее представится истина.
— Может быть, очень может быть, господа, — торопился князь, — хоть я и не понимаю, про
какой вы общий закон говорите; но я продолжаю, не обижайтесь только напрасно; клянусь, я не имею
ни малейшего желания вас обидеть.
— В этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить в
каком бы то
ни было случае, то есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского.
— Да, князь, вам надо отдать справедливость, вы таки умеете пользоваться вашею… ну, болезнию (чтобы выразиться приличнее); вы в такой ловкой форме сумели предложить вашу дружбу и деньги, что теперь благородному человеку принять их
ни в
каком случае невозможно. Это или уж слишком невинно, или уж слишком ловко… вам, впрочем, известнее.
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть, остаюсь, хотя
ни у кого не прошу прощенья!
Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям,
как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
Но во всяком случае мне всего удивительнее и даже огорчительнее, если только можно так выразиться грамматически, что вы, молодой человек, и того даже не умели понять, что Лизавета Прокофьевна теперь осталась с вами, потому что вы больны, — если вы только в самом деле умираете, — так сказать, из сострадания, из-за ваших жалких слов, сударь, и что никакая грязь
ни в
каком случае не может пристать к ее имени, качествам и значению…
Ну, так знайте же, что
ни один из вас, может, не любил так свою мать,
как Бурдовский!
Поминутно жалуются, что у нас нет людей практических; что политических людей, например, много, генералов тоже много; разных управляющих, сколько бы
ни понадобилось, сейчас можно найти
каких угодно — а практических людей нет.
«Господи, что-то она скажет теперь!» Сам он не выговорил еще
ни одного слова и с напряжением слушал «разливавшегося» Евгения Павловича, который редко бывал в таком довольном и возбужденном состоянии духа,
как теперь, в этот вечер.
Так
как этим только троим до сих пор из всех русских писателей удалось сказать каждому нечто действительно свое, свое собственное,
ни у кого не заимствованное, то тем самым эти трое и стали тотчас национальными.