Неточные совпадения
Было
так сыро
и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо
и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона.
На нем был довольно широкий
и толстый плащ без рукавов
и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом
и на
такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
Черноволосый сосед в крытом тулупе все это разглядел, частию от нечего делать,
и, наконец, спросил с тою неделикатною усмешкой, в которой
так бесцеремонно
и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего...
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, —
и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас
так холодно. Отвык.
— Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа не получил.
Так с тем
и приехал.
— Об заклад готов биться, что
так, — подхватил с чрезвычайно довольным видом красноносый чиновник, —
и что дальнейшей поклажи в багажных вагонах не имеется, хотя бедность
и не порок, чего опять-таки нельзя не заметить.
Оказалось, что
и это было
так: белокурый молодой человек тотчас же
и с необыкновенною поспешностью в этом признался.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что
и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), —
и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами
и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу
такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то
и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница,
и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень
и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то есть почти что не родственница; до того даже, что я, право, нисколько
и не удивился тогда, что мне туда не ответили. Я
так и ждал.
— Точно
так, его звали Николай Андреевич Павлищев, —
и, ответив, молодой человек пристально
и пытливо оглядел господина всезнайку.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с.
Так что даже
и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно
и должно, я об лице-с, да
и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже
и слух затих-с.
— Да ведь
и я
так кой-чему только, — прибавил князь, чуть не в извинение. — Меня по болезни не находили возможным систематически учить.
—
И не давай!
Так мне
и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!
Что же касается до чиновника,
так тот
так и повис над Рогожиным, дыхнуть не смел, ловил
и взвешивал каждое слово, точно бриллианта искал.
Про матушку нечего сказать, женщина старая, Четьи-Минеи читает, со старухами сидит,
и что Сенька-брат порешит,
так тому
и быть.
Телеграммы-то она испужалась, да не распечатывая в часть
и представила,
так она там
и залегла до сих пор.
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да
и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил,
так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн!
И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот
так и знал, что какая-нибудь вот этакая тварь
так тотчас же
и повиснет! — продолжал он князю.
Ан та самая Настасья Филипповна
и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова,
так сказать, даже знатная барыня,
и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком
и раскапиталистом, членом компаний
и обществ,
и большую дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
— Это вот всё
так и есть, — мрачно
и насупившись подтвердил Рогожин, — то же мне
и Залёжев тогда говорил.
Да если
и пошел,
так потому, что думал: «Всё равно, живой не вернусь!» А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
Я
и ростом мал,
и одет как холуй,
и стою, молчу, на нее глаза пялю, потому стыдно, а он по всей моде, в помаде,
и завитой, румяный, галстух клетчатый,
так и рассыпается,
так и расшаркивается,
и уж наверно она его тут вместо меня приняла!
Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял
и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под
такой грозы их Парфен добывал.
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже
и при самых забавных анекдотах; к тому же
и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой
и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам,
так существенно
и во многих случаях ему пригождавшуюся, но
и выставлял ее.
Правда, тут уже не все были розы, но было зато
и много
такого, на чем давно уже начали серьезно
и сердечно сосредоточиваться главнейшие надежды
и цели его превосходительства.
Лакей, видимо, не мог примириться с мыслью впустить
такого посетителя
и еще раз решился спросить его.
— Уверяю вас, что я не солгал вам,
и вы отвечать за меня не будете. А что я в
таком виде
и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— Ну как я об вас об
таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь
и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость,
и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— Нет, не думаю. Даже если б
и пригласили,
так не останусь. Я просто познакомиться только приехал
и больше ничего.
— О, почти не по делу! То есть, если хотите,
и есть одно дело,
так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных,
и, кроме меня с нею, Мышкиных больше
и нет.
—
Так вы еще
и родственник? — встрепенулся уже почти совсем испуганный лакей.
А
так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то
и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь
так, какой-нибудь потаскун
и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок
и амбиции не имеет, потому что умный князь
и с амбицией не стал бы в передней сидеть
и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть,
и в том
и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Да вот сидел бы там,
так вам бы всего
и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ
и узелок. А теперь вам, может,
и секретаря ждать нечего, а пойти бы
и доложить самим.
— Я посетителя
такого, как вы, без секретаря доложить не могу, а к тому же
и сами, особливо давеча, заказали их не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
Хотя князь был
и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное
и грубое негодование.
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой —
так русскому человеку
и жить с непривычки нельзя.
—
И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому
так много
и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
— Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (Как ни крепился лакей, а невозможно было не поддержать
такой учтивый
и вежливый разговор.)
— В Петербурге? Совсем почти нет,
так, только проездом.
И прежде ничего здесь не знал, а теперь столько, слышно, нового, что, говорят, кто
и знал-то,
так сызнова узнавать переучивается. Здесь про суды теперь много говорят.
— Куды! В одно мгновение. Человека кладут,
и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит
так, что
и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там
и не любят, чтобы женщины глядели.
Сказано: «Не убий»,
так за то, что он убил,
и его убивать?
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним,
так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением
и попыткой на мысль.
— Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили,
и это все точно
так же замечают, как вы,
и машина для того выдумана, гильотина.
Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания
и раны, мука телесная,
и, стало быть, все это от душевного страдания отвлекает,
так что одними только ранами
и мучаешься, вплоть пока умрешь.
Может быть,
и есть
такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают».
Камердинер, хотя
и не мог бы
так выразить все это, как князь, но конечно, хотя не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Если уж
так вам желательно, — промолвил он, — покурить, то оно, пожалуй,
и можно, коли только поскорее. Потому вдруг спросит, а вас
и нет. Вот тут под лесенкой, видите, дверь. В дверь войдете, направо каморка; там можно, только форточку растворите, потому оно не порядок…
«Он, должно быть, когда один, совсем не
так смотрит
и, может быть, никогда не смеется», — почувствовалось как-то князю.
—
Так вас здесь знают
и наверно помнят. Вы к его превосходительству? Сейчас я доложу… Он сейчас будет свободен. Только вы бы… вам бы пожаловать пока в приемную… Зачем они здесь? — строго обратился он к камердинеру.