Неточные совпадения
—
О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим
и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что
и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), —
и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами
и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками,
о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то
и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница,
и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень
и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
—
О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то есть почти что не родственница; до того даже, что я, право, нисколько
и не удивился тогда, что мне туда не ответили. Я так
и ждал.
Люди,
о которых они знают всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения
и даже высшего духовного довольства.
—
О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь
и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов
и дедов, то они у нас
и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом
и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— А теперь миллиончик с лишком разом получить приходится,
и это по крайней мере,
о господи! — всплеснул руками чиновник.
Наконец, на неоднократное
и точное заявление, что он действительно князь Мышкин
и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета,
и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней
и докладывавшему генералу
о посетителях.
—
О, я ведь не в этой комнате просил; я ведь знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил. Впрочем, как вам угодно
и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
—
О, почти не по делу! То есть, если хотите,
и есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных,
и, кроме меня с нею, Мышкиных больше
и нет.
—
О, у меня время терпит; у меня время совершенно мое (
и князь тотчас же поставил свою мягкую, круглополую шляпу на стол).
—
О, не извиняйтесь. Нет-с, я думаю, что не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому что я больной человек
и правильно не учился. Что же касается до хлеба, то мне кажется…
Оказалось, что генерал слышал
о покойном Павлищеве
и даже знавал лично.
— По крайней мере, — перебил генерал, не расслышав
о письме, — вы чему-нибудь обучались,
и ваша болезнь не помешает вам занять какое-нибудь, например, нетрудное место, в какой-нибудь службе?
—
О, наверно не помешает.
И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя
и не совсем правильно, а так, по особой его системе,
и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
—
О, напротив!
И мамаша будет очень рада… — вежливо
и предупредительно подтвердил Ганя.
—
О нет, все это шутка!
И не пахнет родственником.
— Рогожин? Ну нет; я бы вам посоветовал отечески, или, если больше любите, дружески,
и забыть
о господине Рогожине. Да
и вообще, советовал бы вам придерживаться семейства, в которое вы поступите.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу
о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем
и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Генерал вышел,
и князь так
и не успел рассказать
о своем деле,
о котором начинал было чуть ли не в четвертый раз.
Мы уже сказали сейчас, что сам генерал, хотя был человек
и не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался
о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом
и ловким отцом.
Так как с некоторого времени он с генералом Епанчиным состоял в необыкновенной дружбе, особенно усиленной взаимным участием в некоторых финансовых предприятиях, то
и сообщил ему, так сказать, прося дружеского совета
и руководства: возможно или нет предположение
о его браке с одною из его дочерей?
Будущий муж Аглаи должен был быть обладателем всех совершенств
и успехов, не говоря уже
о богатстве.
Сестры даже положили между собой,
и как-то без особенных лишних слов,
о возможности, если надо, пожертвования с их стороны в пользу Аглаи: приданое для Аглаи предназначалось колоссальное
и из ряду вон.
Тоцкий же вскоре совсем
и забыл
о них обеих, проживая за границей.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала
и имела положительное знание, если не света, то
о том по крайней мере, как некоторые дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер, как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости
и наивности, иногда грустное
и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее
и беспокойное.
(
О, как ужасно
и как зло смеялась над этим теперь Настасья Филипповна!)
Кончилось тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава:
о красоте ее знали все, но
и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать.
Оба приехали к Настасье Филипповне,
и Тоцкий прямехонько начал с того, что объявил ей
о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый
и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться,
и что вся судьба этого в высшей степени приличного
и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца.
Афанасий Иванович говорил долго
и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз
и что
о них не знал даже
и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом, не знает никто.
Одна мысль
о том, что она могла бы быть для них хоть чем-нибудь полезною, была бы, кажется, для нее счастьем
и гордостью.
Это правда, что ей теперь тяжело
и скучно, очень скучно; Афанасий Иванович угадал мечты ее; она желала бы воскреснуть, хоть не в любви, так в семействе, сознав новую цель; но что
о Гавриле Ардалионовиче она почти ничего не может сказать.
Слышала тоже, что Нина Александровна Иволгина, мать Гаврилы Ардалионовича, превосходная
и в высшей степени уважаемая женщина; что сестра его Варвара Ардалионовна очень замечательная
и энергичная девушка; она много слышала
о ней от Птицына.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже
и Епанчину перестал сообщать
о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся
и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо
и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин,
о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот
и почти что нищий,
и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
—
О, они не повторяются так часто,
и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен.
Князь поблагодарил
и, кушая с большим аппетитом, стал снова передавать все то,
о чем ему уже неоднократно приходилось говорить в это утро.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну,
о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет,
и прекрасно начнет.
— Когда меня везли из России, чрез разные немецкие города, я только молча смотрел
и, помню, даже ни
о чем не расспрашивал.
— С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал
о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал,
и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое;
и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
— Опять этот проклятый осел подвернулся; я
о нем
и не думала! — вскрикнула генеральша. — Поверьте мне, пожалуйста, князь, я без всякого…
—
И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только
о копейках
и говорит,
и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно
и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть,
и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали,
и, кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.
Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего
и думать
о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее,
о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее
и ярче, что вот как же это так: он теперь есть
и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
—
О нет, он мне сам говорил, — я его уже про это спрашивал, — вовсе не так жил
и много, много минут потерял.
— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием
и, по-видимому, тотчас же забыв
о всем остальном, — тот самый момент, когда он поднялся на лесенку
и только что ступил на эшафот.
Я не то чтоб учил их;
о нет, там для этого был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй,
и учил их, но я больше так был с ними,
и все мои четыре года так
и прошли.
О боже! когда на вас глядит эта хорошенькая птичка, доверчиво
и счастливо, вам ведь стыдно ее обмануть!
Мари чуть с ума не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже
и не грезилось; она стыдилась
и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать к ней, чтобы передавать ей, что я ее люблю
и очень много
о ней им говорю.
Когда мы уходили, Мари опять оставалась одна, по-прежнему без движения, закрыв глаза
и прислонясь головой к скале; она, может быть,
о чем-нибудь грезила.
А Шнейдер много мне говорил
и спорил со мной
о моей вредной «системе» с детьми.