Неточные совпадения
—
О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не
знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
Люди,
о которых они
знают всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
—
О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не
знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
—
О, я ведь не в этой комнате просил; я ведь
знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил. Впрочем, как вам угодно и,
знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
—
О, да вы философ; а впрочем…
знаете за собой таланты, способности, хотя бы некоторые, то есть из тех, которые насущный хлеб дают? Извините опять…
Кончилось тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава:
о красоте ее
знали все, но и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать.
Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что
о них не
знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом, не
знает никто.
—
О, они не повторяются так часто, и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы
узнать, к чему он способен.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу
знать, как он умеет говорить. Ну,
о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он
знал заранее,
о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но, не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил
о портрете. — Послушайте, князь, — сказал вдруг Ганя, как будто внезапная мысль осенила его, — у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право, не
знаю…
— Я не выпытываю чего-нибудь
о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой
о вас, отвечал мне: «Он всё
знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела бы
знать, в какой мере…
— Я ничего за себя и не боялась, Ганя, ты
знаешь; я не
о себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?
Наружность его, кроме некоторого неряшества, всё еще была довольно прилична,
о чем сам он
знал очень хорошо.
Настасья Филипповна, казалось, чрезвычайно обрадовалась появлению Ардалиона Александровича,
о котором, конечно,
знала понаслышке.
Представлялся и еще один неразрешенный вопрос, и до того капитальный, что князь даже думать
о нем боялся, даже допустить его не мог и не смел, формулировать как, не
знал, краснел и трепетал при одной мысли
о нем.
При этом он горячо высказал свое мнение, что князя весьма странно и бог
знает с чего назвали идиотом, что он думает
о нем совершенно напротив, и что, уж конечно, этот человек себе на уме.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог
знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не
знали,
о чем говорить.
Таким образом, появление князя произошло даже кстати. Возвещение
о нем произвело недоумение и несколько странных улыбок, особенно когда по удивленному виду Настасьи Филипповны
узнали, что она вовсе и не думала приглашать его. Но после удивления Настасья Филипповна выказала вдруг столько удовольствия, что большинство тотчас же приготовилось встретить нечаянного гостя и смехом, и весельем.
Она торжественно объявила, что «старуха Белоконская» (она иначе никогда не называла княгиню, говоря
о ней заочно) сообщает ей весьма утешительные сведения об этом… «чудаке, ну вот,
о князе-то!» Старуха его в Москве разыскала, справлялась
о нем,
узнала что-то очень хорошее; князь наконец явился к ней сам и произвел на нее впечатление почти чрезвычайное.
Может быть, они
узнали это чрез Варвару Ардалионовну, которая могла
знать и, конечно,
знала всё, что
знал Птицын
о князе и
о пребывании его в Москве.
— Я и не
знал, что у вас такое хозяйство, — сказал князь с видом человека, думающего совсем
о другом.
—
О нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и,
знаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
А
о том, что у вас опять здесь сладилось, я только вчера в вагоне в первый раз
узнал от одного из твоих прежних приятелей, от Залёжева, если хочешь
знать.
— «Как не
знаешь?» — «Так, говорю, не
знаю, не
о том мне всё теперь думается».
— «А
о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я
о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни
о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и
о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не
знаю».
Случайно услышав разговор
о приключившемся с кем-то припадке, он бросился на место, по верному предчувствию, и
узнал князя.
— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас
о секретах заговорили-с, будто бы, то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас дала
знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
Епанчины
узнали о болезни князя и
о том, что он в Павловске, только сейчас, от Коли, до того же времени генеральша была в тяжелом недоумении.
— Совсем здоров и очень рад вас
узнать, много слышал и даже говорил
о вас с князем Щ., — ответил Лев Николаевич, подавая руку.
К изумлению князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела дать ему
знать, что и речи между ними
о «рыцаре бедном» быть не могло и что она даже не понимает вопроса.
— Па-аслушайте, господин Мышкин, — визжал Ипполит, — поймите, что мы не дураки, не пошлые дураки, как думают, вероятно,
о нас все ваши гости и эти дамы, которые с таким негодованием на нас усмехаются, и особенно этот великосветский господин (он указал на Евгения Павловича), которого я, разумеется, не имею чести
знать, но
о котором, кажется, кое-что слышал…
— Сейчас отдохну. Зачем вы хотите отказать мне в последнем желании?.. А
знаете ли, я давно уже мечтал с вами как-нибудь сойтись, Лизавета Прокофьевна; я
о вас много слышал… от Коли; он ведь почти один меня и не оставляет… Вы оригинальная женщина, эксцентрическая женщина, я и сам теперь видел…
знаете ли, что я вас даже немножко любил.
— Я… вас… — заговорил он радостно, — вы не
знаете, как я вас… мне он в таком восторге всегда
о вас говорил, вот он, Коля… я восторг его люблю.
— Во-вторых: ни слова
о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал и бог
знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.
— Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости
о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней — не
знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось… — помолчав, прибавил князь.
Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; может быть, ей очень хотелось
узнать, какое впечатление производит на него известие
о Евгении Павлыче.
—
О Гавриле Иволгине ничего не
знаешь?
Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна успокоивалась после своего разрыва. Разумеется, в тот же день к вечеру она неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна к Ивану Федоровичу, к «грубому своему грубияну» Ивану Федоровичу, к доброму и милому, обожаемому своему Ивану Федоровичу, потому что она всю жизнь любила и даже влюблена была в своего Ивана Федоровича,
о чем отлично
знал и сам Иван Федорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну.
Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (
о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные, и который, может быть, в сущности, самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не
знает того!).
— Верьте ему, — сказала Аделаида, — Евгений Павлыч всегда и всех дурачит! Если бы вы
знали,
о чем он иногда пресерьезно рассказывает!
О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем не
знали его, и всё это видение было бы в одном только сне.
Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид, при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то
узнать, про что-то спросить, — во всяком случае, про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а
о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти всё равно.
«Ба! — остановился он вдруг, озаренный другою идеей, — давеча она сошла на террасу, когда я сидел в углу, и ужасно удивилась, найдя меня там, и — так смеялась…
о чае заговорила; а ведь у ней в это время уже была эта бумажка в руках, стало быть, она непременно
знала, что я сижу на террасе, так зачем же она удивилась?
— Я, милый князь, завтра чем свет еду по этому несчастному делу (ну, вот
о дяде-то) в Петербург; представьте себе: всё это верно, и все уже
знают, кроме меня.
— Да милости просим, пожалуйте; я слишком рад и без объяснений; а за ваше доброе слово
о дружеских отношениях очень вас благодарю. Вы извините, что я сегодня рассеян;
знаете, я как-то никак не могу быть в эту минуту внимательным.
—
О боже! — вскрикнул он, обращаясь к жене, — тут все наши документы, тут мои последние инструменты, тут всё…
о, милостивый государь,
знаете ли вы, что вы для меня сделали? Я бы пропал!
Я не встал с постели; не помню, сколько времени я пролежал еще с открытыми глазами и всё думал; бог
знает,
о чем я думал; не помню тоже, как я забылся.
Но если я и не признаю суда над собой, то все-таки
знаю, что меня будут судить, когда я уже буду ответчиком глухим и безгласным. Не хочу уходить, не оставив слова в ответ, — слова свободного, а не вынужденного, — не для оправдания, —
о нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, — а так, потому что сам желаю того.
О, я ведь
знаю, как бы хотелось князю и всем им довести меня до того, чтоб и я, вместо всех этих «коварных и злобных» речей, пропел из благонравия и для торжества нравственности знаменитую и классическую строфу Мильвуа...