Неточные совпадения
Я то
есть тогда не сказался, что это я самый и
есть; а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам в память встречи вчерашнего
дня; соблаговолите принять».
— Да, у меня
дело… — начал
было князь.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по
делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер
был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада
было необходимо.
— О нет, в этом
будьте совершенно удостоверены. У меня другое
дело.
— О, почти не по
делу! То
есть, если хотите, и
есть одно
дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных больше и нет.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два
дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои
дела говорить, а стало
быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
—
Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя
была просто познакомиться с вами. Не желал бы беспокоить, так как я не знаю ни вашего
дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом
деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно
будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то
есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня
были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось.
Дело у меня, правда,
есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
— Сейчас, когда я
был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой
день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
— Помню, помню, конечно, и
буду. Еще бы,
день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и
быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово:
быть или не
быть! Так смотри же, знай.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие
дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало
быть, и все скажется.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может
быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может
быть, что с первых же
дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
— Если уж вы так добры, — начал
было князь, — то вот у меня одно
дело. Я получил уведомление…
Генерал вышел, и князь так и не успел рассказать о своем
деле, о котором начинал
было чуть ли не в четвертый раз.
Он даже достиг того, что склонил и Лизавету Прокофьевну к своей системе, хотя
дело вообще
было трудное, — трудное потому, что и неестественное; но аргументы генерала
были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же
будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда
дело загорится, потому что возьмутся за
дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить
дело всеми влияниями.
Может
быть, несколько слепая любовь и слишком горячая дружба сестер и преувеличивали
дело, но судьба Аглаи предназначалась между ними, самым искренним образом,
быть не просто судьбой, а возможным идеалом земного рая.
И однако же,
дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено
было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это
было очень важно. Тут
было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все
дело могло расстроиться безвозвратно.
В этот раз он пробыл в поместье всего несколько
дней, но успел распорядиться; в воспитании девочки произошла значительная перемена: приглашена
была почтенная и пожилая гувернантка, опытная в высшем воспитании девиц, швейцарка, образованная и преподававшая, кроме французского языка, и разные науки.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если не света, то о том по крайней мере, как некоторые
дела текут на свете; во-вторых, это
был совершенно не тот характер, как прежде, то
есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Дело в том, что Афанасию Ивановичу в то время
было уже около пятидесяти лет, и человек он
был в высшей степени солидный и установившийся.
Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем,
было так естественно), что генерал Епанчин
был очень доволен и считал
дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь не совсем поверил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами.
Тоцкий до того
было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в
день своего рождения, скажет последнее слово.
Известно
было, что генерал приготовил ко
дню рождения Настасьи Филипповны от себя в подарок удивительный жемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим очень интересовался, хотя и знал, что Настасья Филипповна — женщина бескорыстная.
Накануне
дня рождения Настасьи Филипповны он
был как в лихорадке, хотя и ловко скрывал себя.
Известен
был святою жизнью, ездил в Орду, помогал устраивать тогдашние
дела и подписался под одною грамотой, а снимок с этой подписи я видел.
У нас такая общая комната
есть, — обратилась она к князю, уводя его, — попросту, моя маленькая гостиная, где мы, когда одни сидим, собираемся, и каждая своим
делом занимается: Александра, вот эта, моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет...
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне
было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый
день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
— Вы, может, и правы, — улыбнулся князь, — я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом
деле мысль имею поучать… Это может
быть; право, может
быть.
— Видели? — вскричала Аглая. — Я бы должна
была догадаться! Это венчает все
дело. Если видели, как же вы говорите, что все время счастливо прожили? Ну, не правду ли я вам сказала?
— Значит, коль находят, что это не женское
дело, так тем самым хотят сказать (а стало
быть, оправдать), что это
дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете?
Мать в то время уж очень больна
была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом
деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала до самой смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила.
Она садилась в стороне; там у одной, почти прямой, отвесной скалы
был выступ; она садилась в самый угол, от всех закрытый, на камень и сидела почти без движения весь
день, с самого утра до того часа, когда стадо уходило.
Но одно только правда: я и в самом
деле не люблю
быть со взрослыми, с людьми, с большими, — и это я давно заметил, — не люблю, потому что не умею.
Мне казалось, что я всё
буду там, но я увидал наконец, что Шнейдеру нельзя же
было содержать меня, а тут подвернулось
дело до того, кажется, важное, что Шнейдер сам заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не
было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом
деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
— Я хочу ему два слова сказать — и довольно! — быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она
была видимо раздражена. — У нас, видите ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё секреты! Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в таком
деле, в котором требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки, не нравятся мне эти браки…
Может
быть,
будут у вас и другие
дела, но главное, для меня.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими…
делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в большую натугу
будет, — не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас
было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
— О, это по
делу о рядовом Колпакове, и, без сомнения, князь
был бы оправдан.
Она проговорила это, не отрываясь от работы и, казалось, в самом
деле спокойно. Ганя
был удивлен, но осторожно молчал и глядел на мать, выжидая, чтоб она высказалась яснее. Домашние сцены уж слишком дорого ему стоили. Нина Александровна заметила эту осторожность и с горькою улыбкой прибавила...
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и
разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он
был во фраке и в чистой манишке; усы его
были нафабрены…
Но тут сам сатана и подвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка, или даже какой-то там друг дома у княгини Белоконской, а которая в черном платье, та
была старшая из княжон Белоконских, старая
дева лет тридцати пяти.
— Но позвольте, как же это? — спросила вдруг Настасья Филипповна. — Пять или шесть
дней назад я читала в «Indеpendance» — а я постоянно читаю «Indеpendance», — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же
была вырвана сигара, точно так же
была выкинута за окно болонка, наконец, точно так же и кончилось, как у вас. Даже платье светло-голубое!
— Ну, старшая, пошла! Вот это-то в ней и скверно. А кстати, я ведь думал, что отец наверно с Рогожиным уедет. Кается, должно
быть, теперь. Посмотреть, что с ним в самом
деле, — прибавил Коля, выходя.
Вы скажете, это всё по-детски или, пожалуй, поэзия, — что ж, тем мне же веселее
будет, а
дело все-таки сделается.
Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом
деле с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал
было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал
был уж почти что готов.
— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо непременно сегодня же; у меня
дело; но я совсем не знаю, как войти. Я
был давеча представлен, но все-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только бы войти как-нибудь.