Неточные совпадения
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как
говорить по-русски не забыл. Вот с вами
говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо
говорю». Я, может, потому так
много и
говорю. Право, со вчерашнего дня все
говорить по-русски хочется.
— В Петербурге? Совсем почти нет, так, только проездом. И прежде ничего здесь не знал, а теперь столько, слышно, нового, что,
говорят, кто и знал-то, так сызнова узнавать переучивается. Здесь про суды теперь
много говорят.
Знаете ли, что это не моя фантазия, а что так
многие говорили?
— О нет, он мне сам
говорил, — я его уже про это спрашивал, — вовсе не так жил и
много,
много минут потерял.
Мари чуть с ума не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже и не грезилось; она стыдилась и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать к ней, чтобы передавать ей, что я ее люблю и очень
много о ней им
говорю.
А Шнейдер
много мне
говорил и спорил со мной о моей вредной «системе» с детьми.
— В этом лице… страдания
много… — проговорил князь, как бы невольно, как бы сам с собою
говоря, а не на вопрос отвечая.
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас
говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне
много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так
много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто
говорит «Иволгин», тот
говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как
говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
— Он поутру никогда
много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и
говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
— Там, если не в Павловске, по хорошей погоде, у Дарьи Алексеевны на даче. Я,
говорит, совершенно свободна; еще вчера Николаю Ардалионовичу про свою свободу
много хвалилась. Признак дурной-с!
Я матушкину правую руку взял, сложил: „Благословите,
говорю, матушка, со мной к венцу идет“; так она у матушки руку с чувством поцеловала, „
много,
говорит, верно, твоя мать горя перенесла“.
— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить.
Многие ведь ноне не веруют. А что, правда (ты за границей-то жил), — мне вот один с пьяных глаз
говорил, что у нас, по России, больше, чем во всех землях таких, что в бога не веруют? «Нам,
говорит, в этом легче, чем им, потому что мы дальше их пошли…»
В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству
много обозначает и что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не
говоря уже о Дон-Кихоте.
— Совсем здоров и очень рад вас узнать,
много слышал и даже
говорил о вас с князем Щ., — ответил Лев Николаевич, подавая руку.
Там, рассказывают,
многие тысячи пудов товару гниют на одном месте по два и по три месяца, в ожидании отправки, а там,
говорят (впрочем, даже и не верится), один администратор, то есть какой-то смотритель, какого-то купеческого приказчика, пристававшего к нему с отправкой своих товаров, вместо отправки администрировал по зубам, да еще объяснил свой административный поступок тем, что он «погорячился».
Бахмутов
говорил о своем восторге, что дело это так хорошо кончилось, благодарил меня за что-то, объяснял, как приятно ему теперь после доброго дела, уверял, что вся заслуга принадлежит мне и что напрасно
многие теперь учат и проповедуют, что единичное доброе дело ничего не значит.
И так далее, я
много тогда
говорил.
— Не иначе! Так и теперь, так и в настоящем случае! Встречая вас и следя за вами сердцем и мыслью,
говорил сам себе: дружеских сообщений я недостоин, но в качестве хозяина квартиры, может быть, и могу получить в надлежащее время к ожидаемому сроку, так сказать, предписание, или
много что уведомление ввиду известных предстоящих и ожидаемых изменений…
Почти он один и
говорил во весь этот вечер,
много рассказывал; ясно, с радостью и подробно отвечал на вопросы.
Он еще успеет перемениться; ему
много жить, а жизнь богата… а впрочем… впрочем, — потерялся вдруг князь, — насчет подкопов… я даже и не понимаю, про что вы
говорите; оставим лучше этот разговор, Ипполит.
— Но мне жаль, что вы отказываетесь от этой тетрадки, Ипполит, она искренна, и знаете, что даже самые смешные стороны ее, а их
много (Ипполит сильно поморщился), искуплены страданием, потому что признаваться в них было тоже страдание и… может быть, большое мужество. Мысль, вас подвигшая, имела непременно благородное основание, что бы там ни казалось. Чем далее, тем яснее я это вижу, клянусь вам. Я вас не сужу, я
говорю, чтобы высказаться, и мне жаль, что я тогда молчал…
Он проснулся в девятом часу, с головною болью, с беспорядком в мыслях, с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина; видеть и
много говорить с ним, — о чем именно, он и сам не знал; потом он уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его сердце, до того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
Еще минута, и смех увеличился: смеялись уже на него глядя, на его остолбенелое онемение, но смеялись дружески, весело;
многие с ним заговаривали и
говорили так ласково, во главе всех Лизавета Прокофьевна: она
говорила смеясь и что-то очень, очень доброе.
Я всегда слышал про вас слишком
много дурного, больше чем хорошего, о мелочности и исключительности ваших интересов, об отсталости, о мелкой образованности, о смешных привычках, — о, ведь так
много о вас пишут и
говорят!
Это я вам
говорю, вам, которые уже так
много умели понять и… не понять.
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Вы всё эдакое
говорите… Я бы вас попросила, чтоб вы мне написали лучше на память какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их знаете
много.
Хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно сурьёзен; несколько даже резонёр;
говорит ни громко, ни тихо, ни
много, ни мало.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем,
много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Слуга. Нет, хозяин
говорит, что еще
много.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских
много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень
много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?