Неточные совпадения
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний
в роде
князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь
в другую
сторону.
Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас замолчала.
Князь остался на стуле подле нее, а Варя отошла
в сторону; портрет Настасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял со стола и отбросил на свой письменный стол, стоявший
в другом конце комнаты.
— Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с одной
стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя
в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред
князем он и не подумал извиниться.
Раздались восклицания со всех
сторон.
Князь побледнел. Странным и укоряющим взглядом поглядел он Гане прямо
в глаза; губы его дрожали и силились что-то проговорить; какая-то странная и совершенно неподходящая улыбка кривила их.
— Нет, это уж всё враги мои. Будьте уверены,
князь, много проб было; здесь искренно не прощают! — горячо вырвалось у Гани, и он повернулся от Вари
в сторону.
Была минута,
в конце этого длинного и мучительного пути с Петербургской
стороны, когда вдруг неотразимое желание захватило
князя — пойти сейчас к Рогожину, дождаться его, обнять его со стыдом, со слезами, сказать ему всё и кончить всё разом.
Между тем Гаврила Ардалионович, до сих пор державшийся
в стороне и молчавший упорно, вышел по приглашению
князя вперед, стал подле него и спокойно и ясно принялся излагать отчет по порученному ему
князем делу. Все разговоры умолкли мгновенно. Все слушали с чрезвычайным любопытством, особенно вся компания Бурдовского.
Во-вторых, оказывается, что тут вовсе не было ни малейшего воровства-мошенничества даже со
стороны Чебарова; это важный пункт даже и для меня, потому что
князь давеча, разгорячившись, упомянул, будто и я того же мнения о воровстве-мошенничестве
в этом несчастном деле.
— Позвольте же и мне, милостивый государь, с своей
стороны вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший последнее терпение, — что жена моя здесь у
князя Льва Николаевича, нашего общего друга и соседа, и что во всяком случае не вам, молодой человек, судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и
в глаза о том, что написано на моем лице.
Сущность загадки, кроме других
сторон дела, состояла для
князя в скорбном вопросе: он ли именно виноват и
в этой новой «чудовищности», или только…
Князю казалось иногда, что Ганя, может быть, и желал с своей
стороны самой полной и дружеской искренности; теперь, например, чуть только он вошел,
князю тотчас же показалось, что Ганя
в высшей степени убежден, что
в эту самую минуту настала пора разбить между ними лед на всех пунктах.
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход
князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая
в стороне, почти
в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
— Два слова, — прошептал другой голос
в другое ухо
князя, и другая рука взяла его с другой
стороны под руку.
Князь с удивлением заметил страшно взъерошенную, раскрасневшуюся, подмигивающую и смеющуюся фигуру,
в которой
в ту же минуту узнал Фердыщенка, бог знает откуда взявшегося.
Ипполит всё это время ждал
князя и беспрерывно поглядывал на него и на Евгения Павловича, когда они разговаривали
в стороне.
— Философия нужна-с, очень бы нужна была-с
в нашем веке,
в практическом приложении, но ею пренебрегают-с, вот что-с. С моей
стороны, многоуважаемый
князь, я хоть и бывал почтен вашею ко мне доверчивостью
в некотором известном вам пункте-с, но до известной лишь степени и никак не далее обстоятельств, касавшихся собственно одного того пункта… Это я понимаю и нисколько не жалуюсь.
С другой
стороны, и
князь, хотя и совершенно был прав, уверяя Лебедева, что ничего не может сообщить ему и что с ним ровно ничего не случилось особенного, тоже, может быть, ошибался. Действительно, со всеми произошло как бы нечто очень странное: ничего не случилось и как будто
в то же время и очень много случилось. Последнее-то и угадала Варвара Ардалионовна своим верным женским инстинктом.
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то
в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь
в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой
стороны, если глядеть на вещи прямо, то
князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося
в унижении,
в глазах света, то есть, смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и
князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
Аглая взбесилась ужасно, даже совсем забылась; наговорила
князю таких колкостей и дерзостей, что он уже перестал и смеяться, и совсем побледнел, когда она сказала ему наконец, что «нога ее не будет
в этой комнате, пока он тут будет сидеть, и что даже бессовестно с его
стороны к ним ходить, да еще по ночам,
в первом часу, после всего, что случилось.
Пока он с наслаждением засматривался на Аглаю, весело разговаривавшую с
князем N. и Евгением Павловичем, вдруг пожилой барин-англоман, занимавший «сановника»
в другом углу и рассказывавший ему о чем-то с одушевлением, произнес имя Николая Андреевича Павлищева.
Князь быстро повернулся
в их
сторону и стал слушать.
Еще несколько слов объяснения, крайне спокойного со
стороны Ивана Петровича и удивительно взволнованного со
стороны князя, и оказалось, что две барыни, пожилые девушки, родственницы покойного Павлищева, проживавшие
в его имении Златоверховом и которым
князь поручен был на воспитание, были
в свою очередь кузинами Ивану Петровичу.
Все вышли, то есть маменька, девицы,
князь Щ. Лизавета Прокофьевна прямо направилась
в сторону, противоположную той,
в которую направлялись каждодневно.
Изложением системы лечения Шнейдера и рассказами
князь до того заинтересовал доктора, что тот просидел два часа; при этом курил превосходные сигары
князя, а со
стороны Лебедева явилась превкусная наливка, которую принесла Вера, причем доктор, женатый и семейный человек, пустился перед Верой
в особые комплименты, чем и возбудил
в ней глубокое негодование.
На трагическое же изложение, со
стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со
стороны дорогого
князя, так сказать, особенной, бьющей
в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для
князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он
князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».