Неточные совпадения
— Истинная правда! — ввязался в разговор
один сидевший рядом и дурно одетый господин, нечто вроде закорузлого в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом, — истинная правда-с, только
все русские силы даром к себе переводят!
Они
все знают,
вся беспокойная пытливость их ума и способности устремляются неудержимо в
одну сторону, конечно, за отсутствием более важных жизненных интересов и взглядов, как сказал бы современный мыслитель.
— Они
всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я
один. Попутал грех.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на
все пару подвесок и выбрал, по
одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика, на девице почти
одного с ним возраста, не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он взял
всего только пятьдесят душ, — правда, и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
— Да четыре года. Впрочем, я
все на
одном почти месте сидел, в деревне.
Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть,
все это от душевного страдания отвлекает, так что
одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь.
Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя;
вся перемена взгляда совершилась в
одно мгновение.
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня
всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть
одно, и я нуждаюсь в совете, но…
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут
все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у
одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Но среди
всех этих неотразимых фактов наступил и еще
один факт: старшей дочери, Александре, вдруг и совсем почти неожиданно (как и всегда это так бывает), минуло двадцать пять лет.
И однако же, дело продолжало идти
все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители
всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было
одно мешавшее
всему обстоятельство,
один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого
все дело могло расстроиться безвозвратно.
Помещица привезла Настю прямо в этот тихий домик, и так как сама она, бездетная вдова, жила
всего в
одной версте, то и сама поселилась вместе с Настей.
Однажды случилось, что как-то в начале зимы, месяца четыре спустя после
одного из летних приездов Афанасия Ивановича в Отрадное, заезжавшего на этот раз
всего только на две недели, пронесся слух, или, лучше сказать, дошел как-то слух до Настасьи Филипповны, что Афанасий Иванович в Петербурге женится на красавице, на богатой, на знатной, —
одним словом, делает солидную и блестящую партию.
Знакомств имела мало: она
все зналась с какими-то бедными и смешными чиновницами, знала двух каких-то актрис, каких-то старух, очень любила многочисленное семейство
одного почтенного учителя, и в семействе этом и ее очень любили и с удовольствием принимали.
Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во
всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться, и что
вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках;
одним словом, что он ждет
всего от ее благородного сердца.
Он очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее
всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за
одну надежду приобресть ее симпатию.
Конечно, ему
всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут
один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской,
одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Он прибавил в пояснение, что эта сумма
все равно назначена уже ей в его завещании;
одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и что, наконец, почему же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть и т. д., и т. д.,
все, что говорится в подобных случаях на эту тему.
Ей, впрочем, нравится больше
всего то, что он работает, трудится и
один поддерживает
все семейство.
— Да и об осле было умно, — заметила Александра, — князь рассказал очень интересно свой болезненный случай и как
все ему понравилось чрез
один внешний толчок. Мне всегда было интересно, как люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно если это вдруг сделается.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести, что ни
одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища.
Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли,
всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот у палача
одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем
все знаешь и
все помнишь;
одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и
все около нее, около этой точки ходит и вертится.
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко
одна только последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и —
всё знает.
— Там… там были
всё дети, и я
всё время был там с детьми, с
одними детьми.
Впрочем, на меня
все в деревне рассердились больше по
одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала
все качал головой и дивился, как это дети у меня
все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их ничему не научим, а они еще нас научат.
Мать ее была старая старуха, и у ней, в их маленьком, совсем ветхом домишке, в два окна, было отгорожено
одно окно, по дозволению деревенского начальства; из этого окна ей позволяли торговать снурками, нитками, табаком, мылом,
все на самые мелкие гроши, тем она и пропитывалась.
Мари каждый день обмывала ей ноги и ходила за ней; она принимала
все ее услуги молча и ни
одного слова не сказала ей ласково.
Мне кажется, для них была ужасным наслаждением моя любовь к Мари, и вот в этом
одном, во
всю тамошнюю жизнь мою, я и обманул их.
Она садилась в стороне; там у
одной, почти прямой, отвесной скалы был выступ; она садилась в самый угол, от
всех закрытый, на камень и сидела почти без движения
весь день, с самого утра до того часа, когда стадо уходило.
Когда я, еще в начале моего житья в деревне, — вот когда я уходил тосковать
один в горы, — когда я, бродя
один, стал встречать иногда, особенно в полдень, когда выпускали из школы,
всю эту ватагу, шумную, бегущую с их мешочками и грифельными досками, с криком, со смехом, с играми, то
вся душа моя начинала вдруг стремиться к ним.
Иные забегали ко мне потихоньку от
всех, по
одному, для того только, чтоб обнять и поцеловать меня наедине, не при
всех.
— Чем же вы уж так несчастны, maman? — не утерпела Аделаида, которая
одна, кажется, из
всей компании не утратила веселого расположения духа.
Я не имею никаких прав на ваше участие, не смею иметь никаких надежд; но когда-то вы выговорили
одно слово,
одно только слово, и это слово озарило
всю черную ночь моей жизни и стало для меня маяком.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал
все, но сам,
один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом.
По
одной стороне коридора находились те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме того, по той же стороне коридора, в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее
всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню и по черной лестнице.
Одним словом,
все в этой квартире теснилось и жалось...
— Мы чуть не три недели избегали говорить об этом, и это было лучше. Теперь, когда уже
всё кончено, я только
одно позволю себе спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
Генерал покраснел ужасно, Коля тоже покраснел и стиснул себе руками голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал по-прежнему
один только Фердыщенко. Про Ганю и говорить было нечего: он
все время стоял, выдерживая немую и нестерпимую муку.
— Как! Точь-в-точь?
Одна и та же история на двух концах Европы и точь-в-точь такая же во
всех подробностях, до светло-голубого платья! — настаивала безжалостная Настасья Филипповна. — Я вам «Indеpendance Belge» пришлю!
Все, казалось, нуждались друг в друге, чтобы войти; ни у
одного недостало бы отдельно смелости, но
все друг друга как бы подталкивали.
— Да неужели же ни
одного между вами не найдется, чтоб эту бесстыжую отсюда вывести! — вскрикнула вдруг,
вся трепеща от гнева, Варя.
— Да, наболело. Про нас и говорить нечего. Сами виноваты во
всем. А вот у меня есть
один большой друг, этот еще несчастнее. Хотите, я вас познакомлю?
Был уже давно вечер; князь
всё еще сидел, слушал и ждал генерала, начинавшего бесчисленное множество анекдотов и ни
одного из них не доканчивавшего.
Вы увидите изумительную девушку, да не
одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи,
всё это совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не мешает, ни при каких женских и социальных вопросах…
одним словом, я непременно, непременно должен и обязан ввести вас.
— Ничего, ничего я не забыл, идем! Сюда, на эту великолепную лестницу. Удивляюсь, как нет швейцара, но… праздник, и швейцар отлучился. Еще не прогнали этого пьяницу. Этот Соколович
всем счастьем своей жизни и службы обязан мне,
одному мне и никому иначе, но… вот мы и здесь.
— Перестать? Рассчитывать?
Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе
всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в
один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
Один Фердыщенко состоял из
всех гостей в развеселом и праздничном расположении духа и громко хохотал иногда неизвестно чему, да и то потому только, что сам навязал на себя роль шута.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (
один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и
все время молчавший,
одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и
одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.
— Да уж
одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того
всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!